Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели

Мужественный человек Фучик, написавший книгу «Репортаж с петлей на шее», сравнил ожидание верной скорой смерти с разновидностью острой болезни, внезапно поражающей здорового человека. Так-то – здорового человека и скорой смерти. Ко мне это почти не относится: я уже не здоровый, да и избавление от жизни придет не скоро…

На следующий день по пути к Дине в палату ко мне заходит Володя Волчков. Минут десять мы разговариваем о всяких разностях, о делах в части. На прощанье я небрежно поручаю приятелю:

– Володя, ты там узнай у Дины, что у меня за болезнь. Рак, что ли?

Волчков вздрагивает и машет на меня руками:

– Да ты что придумал? С чего бы это? Ну, ладно, я узнаю, конечно.

На том расстаемся. Отсутствует Володя больше часа. Хоть мне не терпится, но я понимаю: для встречи с милой любого времени мало. Наконец он появляется в палате, сообщая с ходу, что заскочил на минутку попрощаться. Я втыкаю в Волчкова вопрошающий взгляд:

– Ну что ты выведал у Дины?

Волчков скрещивает поднятые руки перед лицом:

– Я тебе ничего не скажу!

– Ну что ты кокетничаешь? Я же не кисейная барышня, в истерику не ударюсь! Рак?

– Я тебе ничего не скажу! Я тебе ничего не скажу! – повторяет он как заклинание одни и те же слова, пятится к двери и уходит.

В палате ничего не изменилось: незримый колокол пробил для меня одного, развеяв остатки сомнений и надежд. Значит – рак. Значит впереди 10 месяцев агонии с безусловным концом.

Любое лечение рака сокрушает человеческий облик больного и продлевает страдания. Это я уже видел своими глазами еще до войны, когда лечили облучением моего маленького младшего брата Жорика, которого душила саркома… Он был маленький, ничего не понимал, что с ним происходит. Изводились – очень долго и мучительно, – только отец и мама.

Я – большой и все понимаю. Я не буду мучить своих родных и себя долгой агонией. Надо обрубить швартовы бренной жизни, пока есть для этого силы. Решение принято.

Теперь я начинаю жить и чувствовать, как Фучик, приговоренный к казни. Беспорядочные, но яркие, картины прошедшей жизни кружат в голове, как осенний листопад. Под подушкой у меня круглосуточно работает приемник. Внезапно начинаю по-другому понимать музыку: меня просто потрясает какая-то симфония, которую раньше слушал бы как набор звуков…

Независимо от чувств непрерывно решаю чисто практическую задачу: как и чем буду рубить свои швартовы. Косая несколько раз очень близко уже подходила ко мне, но тогда она выбирала внешние орудия убийства. От них я, собравшись с силами, мог как-то уклониться. Теперь моя неотвратимая гибель засела внутри меня. Шансов уклониться от длительной агонии – никаких, кроме ускоренного ухода из жизни. Этот уход, пока есть силы, должен сделать я сам, конечно, – исходя из реальных возможностей. Оружия-то – нет, вешаться – щекотно.

Обращаюсь к Дине:

– Что-то я плохо стал спать, Дина Иосифовна. Не назначите ли мне снотворное?

Дина охотно соглашается, и вечером мне, среди прочих, сестра приносит еще одну небольшую таблетку, предупреждая, что это – снотворное.

– Такая маленькая? Да для моей массы это – что слону дробина!

Сестра согласна. На свой страх и риск добавляет еще одну таблетку, но требует, чтобы завтра я договорился с врачом, и он вписал цифру «2» в мою карточку.

Две таблетки – первый взнос – укладываются в освобожденный от спичек коробок. Мне нужно накопить два полных коробка, на это потребуется время.

Дни и ночи заболевшего болезнью Фучика сливаются в непрерывное бодрствование, иногда прерываемое полусном по десятку минут. И музыка из-под подушки. Даже веселенькие арии и напевы приобретают глубину реквиема…

Время теперь движется двойными толчками в сутки: это две таблетки пополняют мою надежду на избавление. Один коробок уже наполнен, второй – наполовину. Осталось не так много.

Мои усилия не остаются незамеченными. Молодой симпатичный парень, кажется, капитан ВДВ, присаживается на мою кровать:

– Ты что задумал, командир? Ты это зря: надо бороться до конца. У меня положение более безнадежное, и то я намерен терпеть и сражаться!

У капитана редкая и страшная болезнь: медленно, но бесповоротно, перестают работать все до единой мышцы. Я видел такого больного еще в госпитале: это был труп с открытыми глазами. Жена возле него находилась постоянно, выходя только чтобы тихонько повыть в коридоре, вытереть слезы и возвратиться к мужу бодрой и внимательной. Она кормила и поила его с чайной ложечки, а он благодарил ее только движениями век.