Еще жива

Ирина. Она исчезла. Все, что осталось после нее, — это покоричневевшее пятно. Солнце и жаждущий бетон выпили из него влагу. Но нигде нет истекающего кровью тела женщины, которое их напоило. Я вздрагиваю, представляя, что могло случиться. Неужели что-то ее утащило? Если это так, то насколько я была близка к тому, чтобы быть сожранной во время сна? Или ей удалось ускользнуть? Нет, это невозможно. Рана была смертельной. Такого не может быть. Просто не может быть. Но тихий голос в моей голове напоминает, что теперь старые законы биологии не действуют. Теперь возможны вещи, немыслимые ранее.

Швейцарец вбегает по трапу на палубу. Яхта раскачивается от его шагов.

— Где она?

Его вздувшиеся под розовой кожей вены похожи на червей, напившихся крови.

— Я не знаю.

— Не лги мне!

— Я ничего не видела.

— Как ты могла не видеть? Разве тебя здесь не было?

Он пальцем пронзает воздух.

— Я… спала…

— Безмозглая сука.

Яхта снова опускается и поднимается. Он возвращается и тащит за собой что-то в брезенте, а затем прячет это внутри каюты.

— Пойду поищу ее, — говорит он. — Если она до сих пор не умерла, я убью ее.

Глава 23

Швейцарец возвращается почти на закате, несет еще что-то. Детские вещи. Одежда и пеленки, крем, чтобы защитить младенческую кожу от пересыхания. Вещи, о которых у меня не было времени подумать, потому что я все свое внимание уделяла выживанию.

Он протягивает платье, желтое в белый цветочек.

— Что скажешь?

Слова застряли у меня в горле. Все, что в моих силах, — это отвести глаза в сторону.

Он приносит еду. Холодное мясо в консервных банках, смесь свиных губ, задниц и всяких прочих отходов производства. Холодные овощи, тоже в банках с этикетками, которые я не могу прочесть. На бумажках изображены семьи, улыбающиеся так радостно, как в реальной жизни просто не бывает. Кто так улыбается? Никто, кого я знала в этой новой жизни. Съев куски, я выпиваю жидкость. На десерт у него припасены крошечные шоколадные пирожные в целлофановой упаковке. Их я ем с жадностью, вылизывая обертки дочиста, когда ничего уже не остается. Я ем развратно и бесстыдно. Мне плевать, что он думает о моих манерах. Когда остается только привкус шоколада во рту, я спрашиваю об Ирине:

— Ты нашел ее?

— Нет.

— Хорошо.

— Скорее всего, ее сожрали звери. Или хуже того.

— Или она сбежала.

— Вряд ли. С такой-то раной, как у нее, не убежишь, — говорит он. — Как там мой ребенок?

— Мой ребенок в порядке.

— Можно?

Он протягивает руку, словно собирается дотронуться до меня. Неожиданно вежливый.

— Дотронешься до нас, и я зарежу тебя.

Холодные, спокойные, правдивые слова.

Он смеется, как будто я дурачусь.

— Я был уверен, что твоя матка пуста, как у той дурочки.

— Когда мы пойдем дальше?

— Скоро, — отвечает он.

— Чего ты ждешь?

— Своего ребенка.

Я не позволю ему забрать у меня ребенка. Не позволю. Никогда. Я скорее умру, но это именно то, чего он хочет. Мне нужен план. Мне нужно выбраться отсюда сейчас, пока не стало слишком поздно, пока я еще не мертва, а мой ребенок не у него.

Где ты, Ник? Почему ты не придешь и не спасешь нас, ты, ублюдок? Я столько прошла ради тебя. Остаток пути пройди ты нам навстречу. Пожалуйста.

Эта мысль несправедлива, Ник не может знать, что мы здесь. Но я не в состоянии ее сдержать. Она, словно реплика в комиксах, заключенная в «пузырь», выскакивает из моей головы. Того, что происходит сейчас, не должно быть. Но, как говорили в былые времена, когда еще людей было достаточно и поговорки, рождаясь, передавались из уст в уста, что есть — то есть. И с этим мне придется смириться.

Швейцарец уходит сразу после наступления рассвета. Уходит опять за вещами для ребенка, который не его. На этот раз он пристегивает меня наручниками к ножке, поддерживающей стол в этой крошечной каюте под палубой. Он высыпает вещи из моего рюкзака на пол, покрытый ковром, забирает все, что я могла бы использовать в качестве оружия. Прощайте, щипчики для ногтей, пинцет и старая портняжная булавка, ржавевшая в боковом кармане, пожалуй, лет десять. Он запирает дверь каюты. Я знаю, что его беспокоят мысли об Ирине, которая, возможно, вопреки его ложной уверенности в обратном, все-таки жива. Ничто не может быть теперь наверняка, даже наступление завтрашнего дня. Я бы даже не поставила на то, что солнце сегодня вечером закатится за горизонт.

Я лежу на полу каюты, вокруг меня все, что у меня есть в этом мире: старая одежда, карты, письмо Ника. Что мне делать?

Ковер легко поднимается с пола, и я лишь приподнимаю его, ровно настолько, чтобы выяснить, как стол крепится к полу. На болтах. Они затянуты так туго, как это только возможно.

Что я имею? Большое жирное ничто.