Еще жива

— У меня нет иного опыта приготовления мяса, кроме как из аккуратно упакованных кусков, купленных в супермаркете, — говорю я. — Но это не значит, что я не хочу учиться.

Из рюкзака я вытаскиваю остро отточенный разделочный нож. Мои руки трясутся.

Солдат берет у швейцарца веревку.

— Я помогу.

Хотя здесь достаточно света, глаза швейцарца остаются жесткими и темными. Он опускается у костра.

— Это работа для женщин.

Мы делаем то, что должны делать.Это слова президента перед тем, как анархия выдавила правительство из цитадели власти. Мы делаем то, что должны делать.Я это сделала. Я делаю это. Иначе я просто свалюсь в то, что осталось от моей жизни, где постепенно увяну и превращусь в пыль.

Мы делаем то, что должны делать.Эти слова не приносят мне утешения, пока я обдираю шкуру с козы, как с окровавленного банана. Кишки вываливаются мне под ноги; я пытаюсь себя убедить, что это всего лишь приготовленная бабушкой колбаса, сложенная на траве. Когда коза уже выглядит не животным, а бесформенным пластом мяса, подвешенным в витрине мясной лавки, я вытираю глаза рукавом и обнаруживаю, что они влажные.

Рядом вырастает фигура солдата.

— Дай-ка мне.

Он протягивает руку, и я отдаю ему нож.

— Куда вы направляетесь?

— В Бриндизи.

— А… К кораблям, да?

— Да.

Проворно мелькающее лезвие говорит о том, что нож оказался в знающих свое дело руках.

— Вам уже приходилось этим заниматься?

— Да, в моей семье. У нас была ферма с…

Он останавливается и вдавливает пальцем свой нос.

— Свиньями?

— И куры. Я был еще совсем мальчик, когда научился разделывать мясо. Мой отец учил меня.

— Вы знаете, живы ли ваши родные?

— Они умерли. Сестра… может быть. Она живет с семьей в Риме. А ваши?

— Умерли.

Его глаза светятся сочувствием.

— Но мы здесь, правда?

— Пока да.

— Вы не должны терять надежду.

— Иногда это трудно.

— Да, трудно. Может, труднее, чем людям когда-нибудь приходилось. Но мы здесь.

Он поднимает две козьи ноги.

— И сегодня у нас есть еда.

Вскоре мы достигаем такой сытости, какую никто из нас не испытывал уже многие недели. Козлятина жесткая, жилистая, пережаренная, но мне плевать. Глотая кусок за куском, я представляю себя в хорошем ресторане, поглощающей бифштекс, в то время как официант вьется рядом с бутылкой вина, готовый снова наполнить мой бокал.

Солдат впивается зубами в свою долю, отрывая от нее волокнистые куски.

— Прошу прощения, — говорит он, замечая, что я за ним наблюдаю.

Я перестаю жевать, чтобы ответить:

— Не нужно извиняться. Так приятно наслаждаться едой в компании друзей.

Он поднимает свою солдатскую флягу и пьет из нее за меня.

Друзья. Можно ли считать этих людей друзьями? Лиза с каждым днем отдаляется все больше, а швейцарец не способен на что-либо более душевное, чем недовольное рычание. Только солдат, случайно примкнувший к нам, вызывает у меня желание довериться. И сейчас каждый из них в пределах характерной для него роли. Швейцарец вгрызается в свой кусок мяса, озираясь на других, как будто кто-то из нас может отнять у него его порцию. Рядом с ним Лиза отрезает кукольного размера кусочки моим ножом для резки овощей. Ее волосы спутанным жирным водопадом свешиваются на лицо, скрывая, как она жует и глотает.

Вскоре мой живот наполняется едой до предела, и я ощущаю знакомое теперь мне дрожание. Воткнув нож в очередной кусок мяса, солдат улыбается, протягивая его мне.

— Ешь, ешь.

— Уже не могу. Слишком много еды.

— Ты очень худая, — смеясь, говорит он.

Я тоже смеюсь, потому что мы все тощие и нам понадобится много больше, чем одна эта трапеза, чтобы вновь нарастить на себе достаточно плоти.

— Ты очень скоро станешь толстой, — внезапно произносит швейцарец, — если монстр внутри тебя не умрет.

Я жую, глотаю и размышляю, имел ли когда-нибудь швейцарец хорошие манеры или это только изменившийся мир лишил его их. Солдат смотрит на меня.

— Я беременна.

Лиза уставилась на меня сквозь огонь своим единственным глазом, теперь ее челюсти не двигаются.

— Ты мне не сказала, — говорит она, — почему ты молчала?

— Потому что у нас было много других забот.

— А я тебя считала своей подругой.

Швейцарец смеется, но в его смехе нет радости.

— Женщины.

Потом, закопав объедки, располагаемся вокруг костра, итальянец придвигается ко мне поближе.

— У тебя будет бамбино? [23]Я пойду с тобой в Бриндизи, прослежу, чтобы ты была в безопасности. Моя страна, мой народ…

Он делает жест, будто переламывает прутик надвое.

— Спасибо.

Он герой. Улицы городов по всему миру завалены трупами таких, как он.

Мне снятся мыши, разбойники и обещания, которые я не могу выполнить. Все это преследует меня, пока я не просыпаюсь. Место, где лежал солдат, пусто. Под низко свисающими ветвями дерева стоит швейцарец и вглядывается в ночную тьму. Хотя он стоит ко мне спиной и не может знать, что я открыла глаза, он говорит:

— Солдат ушел.

— Куда он отправился?

— Говорю тебе, ушел.

— Вот так взял и ушел? Не попрощавшись?

— Он сказал чао.

— Среди ночи.