Ещё раз о психтроцкизме…

Он увидит тогда, что византийской религиозной культуре вообще принадлежат все главные типы той святости, которой образцами впоследствии пользовались русские люди. Столпники: Симеон и Даниил; отшельники: Антоний, Сысой и Онуфрий Великий — предшествовали нашим отшельникам; юродивые, подобные Симеону и… предшествовали нашим «имена неразборчиво»; Пахомий Великий первый основал общежительные монастыри (киновии) в IV веке, когда о России ещё и помину не было. Литургию, которую мы слушаем в русском храме, упорядочили раз навсегда Василий Великий и Иоанн Златоуст. Равноапостольный Царь Константин предшествовал равноапостольному Князю Владимиру. Русскому Князю мы обязаны только первым распространением готового Православия в русской земле; Византийскому Императору мы обязаны первым догматическим утверждением Православия во вселенной. Афонская жизнь, созданная творческим гением византийских греков, послужила образцом нашим первым киевским угодникам — Антонию и Феодосию Печерским. И эта афонская жизнь, дошедшая, слава Богу, и до нас в живых примерах удивительных отшельников и киновиатов образцовой строгости, — продолжает влиять до сих пор и на монастыри наши, и на благочестивых русских мирян.

Все наши святые были только учениками, подражателями, последователями — византийских святых.

Степень самой святости может быть одинакова, равна — у святых русских с византийскими святыми; слово «святость» — есть специфически церковное слово; оно имеет не столько нравственное, сколько мистическое значение; не всякий тот свят, который всю жизнь или хоть значительную часть жизни провёл добродетельно и даже весьма благочестиво; мы можем только надеяться, что он будет в раю, что он будет «спасён» (от ада) за гробом; свят — только тот, кто Церковью признан святым после его кончины. В этом смысле, разумеется, русские святые сами по себе, духовно, ничем не ниже древневизантийских. Но жизнь Византии была несравненно самобытнее и богаче разнообразием содержания, чем жизнь старой, полудикой и однообразной Руси.

При этой более разнообразной и более развитой жизни и само христианство (впервые догматизированное) было ещё очень ново. Понятно, что при могучем действии учения, ещё не вполне тогда нашедшего все свои формы или только что нашедшего их, — на почву, общественно давно уже развитую, — творчеству был великий простор. Византийские греки создавали; русские только учились у них. "Dieu a voulu que le christianisme fut eminemment grec!" — сказал Vinet.

Я, конечно, могу, как лично верующий человек, с одинаковым чувством молиться

— Сергию Радонежскому и Пахомию Великому, митрополиту Филиппу Московскому и Василию Неокесарийскому, Тихону, нашему калужскому затворнику, и Симеону Столпнику; но вера моя в равномерную святость их и в равносильную спасительность их молитв у Престола Господня — не может помешать мне видеть, что Пахомий, Василий и Симеон были творцы, инициаторы; а Сергий, Филипп и Тихон ученики их и подражатели.

Творчество и святость, — я думаю, разница? Творчество может быть всякое; оно может быть еретическое, преступное, разбойничье, демоническое даже.

Писатель, почитающий Православие и защищающий его, хотя бы и преимущественно с национальной точки зрения, должен это помнить.

Ни святость, так сказать, собственно русского Православия, ни его великое национальное значение не уменьшатся от того, что мы будем помнить и сознавать, что наше Православие есть Православие Греко-Российское (византийское). Уменьшатся только наши лжеславянские претензии; наше культурно-национальное сознание примет только с этой стороны более правильное и добросовестное направление".

Надо помнить, что все «национальное» бывает троякого рода. Одно национально потому, что создано впервые известной нацией; другое потому, что другой нацией глубоко усвоено; третье потому, что пригодно исключительно одной определенной нации (или, быть может, одному только племени) и другим племенам и нациям передаваться не может» (Письмо 8).

При этом наряду с проповедью полученного в готовом виде библейского православия, ставшего якобы истинно национально русским вследствие его «глубокого усвоения», К.Н.Леонтьев выражает прямое нежелание вникнуть в историю становления византийского библейского православия, перенесённого на Русь из обреченной на крах Византии: