Эшелон

Совершенно неожиданно на борт «Грибоедова» поднялась местная полиция. Нас загнали в кают-компанию и раздали анкеты… на испанском языке. Там было всего-то около 10 вопросов – детский лепет по сравнению с нашими, родимыми. Вопросы были стандартные, и, несмотря на незнание языка, я понимал их смысл и кое-как ответил. Упёрся я на шестом пункте (пятый у них не соответствует нашему). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, как отвечают старшие товарищи. Подошёл к Яше Альперту, а тот как раз выводил ответ: «Грек-ортодокс». Мне стало почему-то очень смешно, и я вывел: «атеист».

Пока «Грибоедов» грузился просом для Швейцарии транзитом через Голландию, мы экспрессом «Эль Рапидо» за четыре часа доехали до Буэнос-Айреса. Так же как и в Рио, мы попали в здешнюю столицу «с чёрного хода». В Аргентине была зима (что-то похожее на конец подмосковного сентября, когда идут дожди). Три дня мы прожили в «Байресе» – так аргентинцы называют свою столицу. Запомнилась поездка на Лаплатскую обсерваторию, когда на обратном пути, ориентируясь по плану города, наш шеф и картограф А. А. Михайлов не учёл, что в полдень здесь солнце находится на севере. А вообще Аргентина своим явно «Северным» (конечно, отнюдь не в географическом смысле) духом составляла разительный контраст «Южной» Бразилии.

В Байресе запомнились обелиск на «Пласо 25 мая», кафе «Эль-Гитано», где я часто отсиживался (почти всё время лил дождь), и лежащая прямо на улице прижатая камнем стопка украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного направления. Пробовал читать – охватила гадливость. («Шанування свитлой пам'яти Симона Петлюри» – не правда ли, мило?)

Вернувшись в Розарио, мы снова почувствовали себя дома на обжитом, таком уютном «Грибоедове», который в тот же день лёг на обратный курс. Опять привычный океан, опять быстро надоедающий корабельный харч. К нашему удивлению, «Грибоедов» поздно вечером снова зашёл в пустынную бухту Ангра-дос-Рейс. Мы пробыли там не более двух часов и приняли на борт двух пассажиров, очень странную пару – брата и сестру. Брат – немецкий коммунист, бывший депутат рейхстага, сидел в концлагере и, насколько я понял по его дальнейшему поведению, от пыток гестапо сошёл с ума. Сестра была его сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову, издавал звуки, похожие на собачий вой. Похоже было на то, что это нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их советская жизнь? Ведь предстояло пережить нелёгкий рубеж наших сороковых-пятидесятых…

Чернильной тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров десять-пятнадцать. Время – около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня, на палубе не было никого. Медленно уходили назад уже знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскрёбов Капокабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную Голову. И всё моё существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть – и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто.

Наконец истаял последний береговой огонёк – это был маяк. Не видно было уже ничего. Впереди – пустыня Атлантического океана.

КАНУН ОТТЕПЕЛИ

Собственно говоря, это началось гораздо раньше 13 января 1953 года – дня, когда в Центральном органе появилась ужаснувшая и поразившая мир редакционная статья о «врачах-отравителях». Меня, например, вместе с моими коллегами – «инвалидами пятого пункта» – уволили из родного Астрономического института имени Штернберга ещё в конце 1951 года (см. новеллу «Юбилейные арабески»). Увы, мы не были исключением: многие тысячи советских граждан испытали тогда ни с чем не сравнимую боль тупой, жестокой и глубоко оскорбительной процедуры изъятия из общества, полноправными членами которого они себя считали от рождения. Это очень страшно – вдруг с беспредельной ясностью почувствовать, что всё, что ещё вчера было твоим, кровным, родным, – воздух, трава, люди в электричке – вдруг становится совершенно чужим и враждебным.