Эшелон (Дилогия - 1)

За Волгой эшелон пошел ходче. Проехали Данилов и от Буя повернули на Киров, строго на восток. Ярославские, костромские и вятские края разворачивались неоглядными лесами, заливными пастбищами, болотами. Деревеньки серели и в лесах, и среди болот, небольшие, с осевшими, под дранкой и соломой избами. Радовало, что они целые, не тронутые войной, и печалило, что они дряхлые и убогие. Народец худосочный, белесый, в лаптях. Мужиков почти не видать, разве что какой старик на завалинке, или инвалид - безрукий, безногий на костылях, наш брат, побывал в мясорубке, или кто с палочкой, прихрамывает - опять же наш брат, из вояк, долечивает рапы. Зато ребятни много - сопливые, голопузые, с отбеленными головенками. Вот кому заживется - ребятне, когда кончатся все войны, будь они прокляты. Ребятне повезет: война не будет нависать над их жизнью, как грозовая туча, висящая сейчас над горизонтом.

Насколько вятская пацаива моложе меня? Лет на пятнадцать.

Так и останется навсегда между нами эта разница. А вот между мной и павшими ровесниками разница с годами станет расти, и когда-нибудь они сгодятся мне в дети: мне будет сорок, им двадцать - тот возраст, в каком они погибли. Мы, живущие, будем стареть, а они не будут. Не будут стареть - по крайней мере в нашей памяти.

Эшелон спешил в дождь, в ливень, в грозу и, с разбегу въехав в них, окутался влагой и холодком; по железной вагонной крыше колотили струи, они ломились и в дверь, пришлось ее закрыть, в оконце вспыхивала дымная молния, раскатисто грохало громом - небо будто раскалывалось; в теплушке почернело, помрачнело, и дневальный сказал:

- Стихийное атмосферное явление. Дает дрозда!

Эшелон пропорол дождевую полосу и вырвался на сияющий солнцем простор. Голубое небо, зеленые леса, серые деревеньки и еще один цвет буровато-кирпичный, обожаемый на железной дороге, в него покрашены постройки, заборы, скамейкп на станциях и полустапках. Мокрые вагоны подставляли свои бока под солнце - и гак, и этак, словно солдаты обсушивались у походного костра, - и позади вставала радуга. И впереди радуга. А мы ехали меж ними по сухому солнечному простору.

Старшина Колбаковский сказал:

- В Кирове полно будет пуховых платков, чесапок и леденцовых петушков!

- Откуда известно? - спросил я без интереса.

- Да уж известно. - Колбаковский осклабился. - Езживал я по Транссибирской, езживал. От Москвы аж до Читы и обратно же... До войны, до Отечественной, срочную служил в Монголии, в Семнадцатой армии, там дислоцируется.

- А скрывали этот факт от общественности, - сказал ефрейтор Свиридов. Не в обжитые ли ваши края путь держим?

- Возможно, туда, - сказал Колбаковский. - Насчет обжитости не ручаюсь, но Монголия граничит с Маньчжурией, это точно.

- По географии проходили, - сказал Вадик Нестеров, ставший после Ярославля побойчее, поразговорчивее.

- Кто в школе проходил, кто на практике. Служба в Монголии - это вам мед?

- Рассказали б, товарищ старшина, - попросил Логачеев.

- Когда-нибудь и расскажу. Под настроение...

- А что, товарищ старшина, у вас хреновое настроение? По какому, извиняюсь, поводу? - Логачеев подмигнул другим.

- Не скрывайте причину от общественности! - Свиридов тоже подмигнул.

Мне не нравится этот панибратский тон, подмигивание, смешочки. Да, солдатики ведут себя вольно, даже юнцы Нестеров и Востриков осмелели. Дисциплинка поослабла. Субординация подзабылась. Вот так-то. Последствия того, что война кончилась.

Я сказал:

- Отставить разговорчики! Подготовиться к занятиям по матчасти оружия...

Старшина Колбаковский не соврал - на кировском вокзале сновали растрепанные тетки, обвешанные пуховыми платками, домашней выделки валенки под мышками, в руках набор розовых леденцовых петухов на палочках. Сверх того у пронырливых теток были петухи из дерева и глины, аляповато раскрашенные. Всю эту продукцию тетки, косясь на равнодушных милиционеров, старались продать или - охотнее - выменять на воинское добро, официально выражаясь - на вещевое довольствие, В Кирове было много других эшелонов, ни одного пути свободного. Между составами и на перроне толчея, мешанина из военного и гражданского люда. На привокзальной площади, пыльной и ухабистой, репродуктор - граммофонная труба - источал старинные вальсы, звуки их будто застревали в пышных тополевых ветвях. И там же застревали воробьи. Старшина Колбаковский сказал мне:

- Воробьишек полно, а сизарей - черт-ма. То есть я что хочу выразить? Что допрежь сизарей на вокзалах было - завались, проезжал тут, помню... А за военные-то, голодные годики скушали голубей. Воробьи да вороны остались...

А что, так, наверное, и есть. Голод не тетка, в войну было не до сизарей. Не сдохнуть бы, выжить. С тылового пайка разве что ноги не протянуть. Голодные, холодные были, а стояли у станков, рубали уголь, сталь варили, хлеб сеяли. Женщины, подростки.

Мужики-то в основном на фронте. Все для фронта, все для победы.

Было время... Не столь уж давнее... Героическое время!