Эшелон (Дилогия - 1)

Головастиков с той улыбки сделался еще мрачнее, старик же окончательно разохотился говорить. Обстоятельно рассказал о характере и внешности супруги, и по всем статьям выходило, что добрей, верней и пригожей бабы не сыщешь. В виду имелась нынешняя супруга, предшественницы он не касался, сообщив лишь:

- Звали ее Евдокия Петровна. А мою законную зовут Евдокия Ивановна! А то и вовсе морской узел: первая-то женка вышла опосля за Макарку Сухореброва! Одна пара склеилась - Евдокия да Макар. И друга пара - опять же Евдокия да Макар...

- От перемены мест... этих... слагаемых сумма не меняется, - изрек Свиридов.

Какой-то озорник спросил сверху:

- Ну, а жене изменял, дедушка? Признавайся! Законной, Евдокии Ивановне?

- Нет, - твердо ответил Макар Ионыч.

- Почему? - снова в упор спросил Головастиков.

- Во-первых, опасался дурну болесть подцепить. Ну, во-вторых, любил старуху свою, стало быть...

Кто усмехнулся, кто рассмеялся, а Головастиков угрюмо сказал:

- Силён старик.

Головастиков в последнее время не пьет, а если и пьет, то самую малость, потому что незаметно. Но с каждым днем он все угрюмей, и я не без опаски думаю: Головастиков из Новосибирска, вот-вот попросит трехдневный отпуск, надо отпускать, а не наломает он там дров со своей разлюбезной неверной женой? Бывало, что фронтовики круто расправлялись с этакими дамочками.

Не пустить? Так сам сбежит! Что за мысли у Головастикова, знать бы. Ишь как дотошно выспрашивает у старика, как нехорошо блестят его глаза. Ей-богу, наломает дров в Новосибирске, чует мое сердце.

Я мысли Головастикова не угадываю, а он мои угадывает.

И говорит:

- Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться? Разрешите задержаться в Новосибирске, повидаться с женой.

- Гм... - отвечаю я, несколько растерянный. Нахожусь, обретаю уверенность: - Разговор преждевременный, до Новосибирска еще далеко.

- Ничего не далеко, - говорит Головастиков. - Четыреста пятьдесят километров. От Омска.

- Навроде того, - поддерживает Макар Ионыч. - По сибирским понятиям рядышком.

- Рядышком? - говорю я. - С остановками протащимся сутки... И к тому же я самостоятельно не могу разрешить отлучку, надо согласовать с комбатом, с замполитом.

- Потому и нужно загодя начинать, - говорит Головастиков.

И он, конечно, прав, не оспоришь. Добавляет: - Промежду прочим, я с замполитом уже разговаривал...

- Субординацию нарушаешь, не но команде действуешь.

- С комиссаром можно, товарищ лейтенант, - говорит Головастиков, вторично ставя меня в тупик.

- С комиссаром-то с комиссаром, а через меня перепрыгиваешь... И что же он тебе сказал, комиссар?

- Сказал: "Ты разгильдяи, тебя нельзя отпускать".

- Вот видишь. Головастиков...

- Ничего не вижу. Прошу отпустить.

- Подумаю, подумаю.

Разумеется, буду думать, отпускать Головастикова или нет.

Но прямота, с которой он передал мнение замполита, подкупает меня, настраивает на благожелательный лад. И второе обстоятельство: если Трушин категорически против, я скорей буду за. Таков уж закон противодействия, имеющий быть в моих с Трушиным отношениях. Глупости это, идиотство, однако факт: не согласиться с Трушиным для меня соблазн. Не всегда, но часто. Словом, риск благородное дело. На риск, и немалый, придется идти, отпуская Головастикова. Не мешает с комбатом посоветоваться. Посоветуюсь, если выпадет возможность. Ладно, до Новосибирска еще порядочно.

Все-таки Головастиков фрукт: до последнего момента утаивал, что из Новосибирска, а ведь можно было вмешаться в разговоры, когда старшина Колбаковскпй демонстрировал свою осведомленность насчет Транссибирской магистрали. И Свиридов не сообщает, что он иркутский, хотя мне это известно. Иркутск тоже будем проезжать, Егорша Свиридов, ясно, попросится. Его я отпущу без помех.

Эшелон, пыля, рассекал степи. Они напоминали мне донские степи, по здесь они шире, необозримей, величественней. Ну и масштабы на востоке: то беспредельные леса, то беспредельные степи, вскоре опять пойдут леса - и опять без предела. До чего же огромна паша страна! Огромная, а целиком умещается в твоем сердце.

Солнце раскаленным, будто пульсирующим шаром садилось за горизонт, по степи растекался лиловатый - вперемежку с голубым - свет. Ветер продувал ее насквозь, волоча по проселкам пыль и иссушенную колючку, сгибая придорожный цикорий. Но он не мог сдуть ворон с чашечек изоляторов, ласточек - с проводов, птицы были словно приклеены. Если к телеграфному столбу приложить ухо, услышишь, как поют провода. Некогда я получал от этого занятия удовольствие. Пацаном.

У колка пасся табун, лошади были разномастные, худые и понурые. Лишь гнедой жеребенок-стригун носился, взбрыкивая, играл сам с собой. Сивый мерил, расставив мосластые ноги, печально смотрел на его шалости. И, видимо, не понимал их.

Макар Ионыч выкурил самокрутку, предложенную ему Филиппом Головастиковым, и стал рассказывать про своих сынов и внуков: