Эшелон на Самарканд

Это был калмыцкий мальчик, из приемышей. Монгольские глаза его были так узки, что казались двумя углем наведенными черточками, а лицо – плоское как блин. Деев не знал, умел ли мальчишка говорить до эшелона, – тот заговорил уже в “гирлянде”, по-русски.

Ответил на улыбку Давыдовой – немедля. Она протянула к нему ладони – потянулся в ответ. Взяла на руки – прильнул к ней в то же мгновение.

Как шло этой женщине держать на руках дитя! Нескладная и непригожая, вряд ли знавшая когда-нибудь мужскую любовь и счастье материнства, с ребенком у груди она внезапно становилась выше всего суетного и плотского. С ребенком у груди она сама была – материнство, мудрое и вечное.

– Как тебя зовут? – продолжала улыбаться.

И малец улыбался – робко и с надеждой, все еще глодая от смущения пальцы.

Сдаст, понял Деев.

– Как же? – подбодрила Давыдова.

Малец вынул руку изо рта и тихо ответил:

– Искандер.

Поблагодарив его ласковым кивком и не спуская с рук, Давыдова повернулась к другому – тоже сидящему на телеге, с пухлыми южными губами и глазами-сливами.

– А тебя?

– Искандер.

К третьему:

– Тебя?

– Искандер.

– Искандер.

– Искандер.

– Искандер…

Когда заведующая, ссадив маленького калмыка на телегу, вернулась к Дееву, лицо ее было бледно от возмущения.

– Как не стыдно! Еще и детей подговорили!

– Не стыдно, – честно сказал Деев. – Не подговорил.

– Пройдемте-ка на минуточку, товарищ, – желая продолжить без свидетелей, мотнула головой к ближайшей двери.

За дверью обнаружилась одна из спален: среди гладких глиняных стен, разделенных редкими окнами, лесом стояли трехэтажные нары. Нижние ярусы деревянные, а верхние тряпичные, наподобие гамаков, – на все не хватило дерева. Печки видно не было, а тепло в комнате – было. Пахло мылом и свежей стружкой.

– Дети умирали в пути, и вы подсаживали беспризорников на освободившиеся места, – объявила Давыдова, как наотмашь хлестнула.

– Одного ребенка подсадил – младенца новорожденного, – уперся Деев. – Это я тебе уже рассказывал.

– Все врете! А я не умею. И должна доложить в Деткомиссию.

– Докладывай! – тогда уже и Деев – наотмашь. – Как ты их проверять-то собралась, хорошая моя? Родителей с Волги выпишешь, чтобы прокатились они из своих деревень к тебе в Самарканд и личности детей подтвердили?

Давыдова стояла, спиной прижавшись к прикрытой двери, освещенная косым вечерним светом. На покрасневшем от волнения лице ее Деев читал досаду и гнев. А еще – сомнение. Она понимала, что детей нужно взять, что из Самарканда зимой никуда им уже не уйти и что зима в горах и без крыши над головой – смерть. Боялась чего-то, бранилась, грозилась – но знала, что должна. И не с Деевым она сейчас спорила, а сама с собой.

– Ваш обман все равно раскроется, – сказала тоскливо, уже не нападая, а защищаясь, – при обратной эвакуации, весной.

– Нет никакого обмана! – Деев подступил так близко, что чувствовал запах ее тела: сухая трава и черное мыло, которым были выстираны занавески в комнате. – Да если бы и был, а через тот обман пять сотен детей зиму в тепле и сытости провели бы, разве ж это таким дурным словом называется?

– Именно это и называется демагогия! – Слова говорила суровые, но говорила с отчаянием и вжималась в дверь, будто падала без опоры. – В нее Деткомиссия не верит. И тройки судебные не верят.

Корчилась у двери, как приговоренный у стены.

Сейчас нужна была последняя капля – какое-то верное слово, или просительный взгляд, или иной душевный толчок, – чтобы заведующая сдалась.

– Ну а если бы и был тот обман, – тихо сказал Деев, словно сообщал на ухо доверительно, – это ж мой обман, мне и отвечать. Ты – никого не обманываешь. А вот ошибиться можешь.

Уже и не говорила ничего, только головой трясла мелко: нет, нет!

Как хотелось Дееву схватить женщину за рыхлые плечи и встряхнуть изо всех сил, чтобы голова эта трясучая о дверь хрястнула и перестала отнекиваться! Но нельзя было сейчас поддаваться гневу, а только уговаривать ласково, как испуганного ребенка, – и он крепился изо всех сил.

Плохо крепился.

– Ты зачем детьми занимаешься? – хотел еще добавить “курица”, едва сдержался. – Разве можно с таким заячьим сердцем – к детям? С ними же характер нужен – тверже, чем на войне. А ты даже ошибиться боишься.

– Это вам, пролетариям, ошибаться дозволено, – ответила неожиданно жестко. – А мне – нет. Происхождение не позволяет.

Миг сомнения прошел – она все решила: лишних не возьмет.

И он решил: без ее согласия не уйдет.

Впечатал руки в дверь – аккурат с двух сторон от испуганного женского лица – и приблизил к нему свое.

– Родная моя, я привез тебе детей, – прошептал в дрогнувшие губы – отчетливо, по слогам. – Не козлят, не ягнят, не змеят – детей. – А под носом у нее мелкие усики, уже седые. – Это те самые дети, которых ты ждала. – В подглазьях лиловые жилки. – Они голодны и продрогли. Согрей их и накорми. – Белки за толстыми стеклами пенсне кажутся желтыми. – Прими их, пожалуйста, они теперь твои.