Эшенден, или Британский агент

— Когда мой знакомый, — продолжал он, — вернулся из Булони, он понял, что безумно влюблен в Аликс, и договорился встретиться с ней вновь через две недели в Дюнкерке, где должны были проходить гастроли ее варьете. Все это время Браун не мог думать ни о чем другом, а в ночь перед отъездом (на этот раз в его распоряжении было всего тридцать шесть часов) не сомкнул глаз — так не терпелось ему поскорее увидеть возлюбленную. После Дюнкерка он всего на одну ночь ездил к ней в Париж и однажды, когда она получила недельный отпуск, уговорил ее приехать в Лондон. Он знал, что она его не любит. Для Аликс он был лишь очередным ухажером, одним из сотни, и она не скрывала, что он отнюдь не единственный ее любовник. Он же испытывал тяжкие муки ревности, однако ей о своих страданиях не говорил, зная, что ничего, кроме раздражения или насмешки, этим не вызовет. Аликс не была им увлечена; он нравился ей, поскольку был джентльмен и хорошо одевался, и она готова была оставаться его любовницей до тех пор, пока его притязания не станут обременительными, только и всего. Браун был не настолько обеспеченным человеком, чтобы делать ей по-настоящему дорогие подношения, однако даже если бы такие подарки и делались, она, из желания оставаться независимой, их не приняла.

— А как же голландец? — спросил Эшенден.

— Голландец? Никакого голландца и в помине не было. Она его выдумала, потому что по той или иной причине хотела, чтобы Браун оставил ее в тот вечер в покое. Солгать ведь ей ничего не стоило. Не подумайте только, что Браун не боролся со своей страстью. Он знал, что это наваждение, что связь такого рода, сделавшись постоянной, может обернуться для него катастрофой. На ее счет он не обольщался: Аликс была женщиной грубой и вульгарной. На интересующие его темы она говорить не могла, да и не хотела: ей и в голову не могло прийти, что его может интересовать что-то кроме ее собственных дел, и Аликс рассказывала ему бесконечные истории о своих ссорах с артистами, склоках с режиссерами и стычках с владельцами отелей. Все эти истории утомляли его безмерно, однако от звуков ее низкого, хрипловатого голоса сердце его начинало биться так сильно, что ему казалось: он вот-вот задохнется.

Эшендену было очень неудобно сидеть. Шератонские стулья на вид превосходны, но у них прямая спинка и слишком жесткое сиденье — к сожалению, вернуться в гостиную и предложить гостю сесть на глубокий, мягкий диван сэру Герберту в голову не приходило. Теперь у Эшендена не оставалось никаких сомнений, что посол рассказывает ему историю, которая произошла с ним самим, и ему было неловко, что Уизерспун, человек ему совершенно чужой, изливает перед ним душу. Свет от свечи упал на лицо посла, и Эшенден обнаружил, что оно стало мертвенно-бледным, а глаза лихорадочно засверкали. Трудно было поверить, что это был холодный, уравновешенный человек. Посол налил в стакан воды — горло у него пересохло, и ему было трудно говорить, но он заставил себя продолжать:

— Наконец моему знакомому удалось взять себя в руки. Грязная интрижка не вызывала у него ничего, кроме отвращения; в этой любовной истории не было никакой красоты — сплошной позор; к тому же связь с Аликс ничего хорошего не сулила. Его страсть была столь же вульгарной, как и женщина, к которой он эту страсть испытывал. И вот, воспользовавшись тем, что Аликс уезжала на полгода с труппой в Северную Африку и видеться они не могли, Браун решил окончательно с ней порвать. Аликс, впрочем, не испытывала горечь утраты. Он с грустью сознавал, что она забудет его через три недели.