Еська

– Да сколь хошь теки. Кто их держит? Мы-то ведь тоже не на службе в энто самое время. По первости-таки все утекают. Да сколь далёко до рассвета ты пробегишь-то? А тама обратно в ничё обратишься. И через месяц вновь в том самом месте окажешься, где погибель принял. А вот вас до завтрева никак оставлять неможно, потому вам утечь тогда б никакой препоны не было.

– Ну а как же ж царь в энту ночь? Ведь хоть раз в месяц, а всё ж указ нарушается.

– Вот потому-то я тайну сказывать не хотел. Царь с Царицей об энтом всём не ведают. И дурня такого не нашлось, чтоб им проговориться, ни средь министериев, ни средь чёрного люда. Вот вы подивились, когда я велел клятву страшную дать, что вы и опосля казни молчать будете – так глядите, держите слово заветное.

Еська б ишо его порасспрошал, но тут дверь отворилась и стрельцы ввалилися. Увидали свово друга связанным, хотели трёпку задать Еське с Кумачом. Хорошо, Шарлота на их защиту встала. Однако всё равно скрутили.

Во двор вывели, а там уж помост готов, да необычный: заместо плахи – стол, и на нём, топора заместо, – три чаши.

Вкруг помоста стрельцы толпятся, а шагах в десяти пред ним – трон, на коем царь с царицей восседают. Глянул Еська, да так и обмер. Прав был мудрец: красы такой и впрямь не то что наяву, но и во сне встретить не можно было б. Да и стрельцы всё больше в ту сторону пялились.

Царь свою руку праву подымает да пальцем, перстнями украшенным, на одну из чаш кажет:

– Ну-ка, друг любезный, преступник злостный, выпей-ка за моё царское величие, а пуще за царицу нашу ненаглядную!

Тут Еська сам своей рукою чашу берёт, потому, хоть и знал он, что там погибель его таится, не выпить за красу такую никак невозможно было.

– За твоё здоровье, за милость твою, царица, да за взгляд светлый!

И до донышка самого чашу осушает.

А царица на него ещё ласковей глядит, да и спрашивает:

– А что ты чуешь, миленький ты мой?

Едва Еська не сказал: «Ничего, мол, не чую, окроме любви к тебе, царское твоё величие». Да и сказал бы, кабы б Шарлота его в бок не толканула. Кумач-то сам на царицу глаза таращил, ничё уж не смекал. Еська с толчка-то наземь бухнулся, да так, что царица из глаз скрылася. Тут ему в память всё воротилось, что стрелец сказывал, и он как крикнет:

– Голубем бы я желал стать, чтоб на окне твоём сидеть да на рассвете солнца курлыканьем тебя приветствовать, – вот чё я чую.

И голубем оборотился.

2

Стал Еська на небо лететь. Летел, летел, смеркаться стало.

«Эге, – Еська думает, – этак сейчас Луна выйдет полная, я в человека обращусь, да наземь отсюдова-то и рухну».

Вбок начал забирать, чтоб Луну стороной облететь. Глядь – она вдали справа показалась. Только вовсе не полная, а серпом. Неужто стрелец ошибся?

Ближе подлетел Еська и вот чего увидал.

Луна, оказывается, она вроде блина тонюсенького, полудугой выгнутого. Коли сбоку глянуть, да ишо с такой дали, как, к примеру сказать, Земля от неё отстоит, то она вовсе из-за своей толщины не видна будет. А вот коли спереди, то хоть издаля, хоть сбилизя, всё равно круг увидишь. Ну а коли не вовсе сбоку, а этак со стороны, то как раз полумесяц выйдет.

И сидит энтот самый блин на шесте, к механике хитрой приверченном, навроде жёрнова мельничного, только как бы этот жёрнов боком на ось надели да парусом изогнули. В механику сотен до пяти голубок белых впряжено. Тянут они, тянут, шест вращается, и Луна с ним вместе. Вот с Земли-то и видать: то полный круг, то половинка, то вовсе ничего.

Нынче снизу Луна полной кажется, это стрелец точно сказал, да ведь Еська-то сбоку залетел.

Стал Еська тихо этак озираться, с ситувацией знакомиться.

Голубки-то стараются, крылушками машут, а вокруг три ангела прохаживаются с кнутами, из лучиков светлых исделанных.

Легонько так похлёстывают, пичугам-то боле щекотно, нежели больно, а всё ж не без пользы – на предмет, чтоб они не забывалися.

Вдруг один ангел Еську приметил и голосом ласковым молвит:

– Что ж ты, птичка милая, от работы-то отлыниваешь? Аль тяжко тебе? Так мы подсобить могём.

А у самого-то лучик в руке враз в молонью обратился. Как он ею замахнётся! Но Еська подсобки евонной дожидаться не стал, а средь голубок затесался и давай Луну крутить. Вроде, не тяжёлая работа. Опять же – кругом птички белые, чистые.

И легонько этак закурлыкал Еська.

Услыхали ближние голубки курлыканье, оглядываться стали: откель это звук мужеской идёт? Они-то ведь все женского племени были, да ангелу-то это различие невдомёк, вот он Еську в общий круг и пристроил. Птицы головками вертят, а Еська, горла сильно не раздувая, своё продолжает. Видят ангелы – непорядок, лучиками шибче помахивать стали. Голубки пуще заволновались. Еська громче курлычет, уж и дальние его услыхали. Стали крыльями помахивать, а места-то нету, они толкаются, сами на голос переходят. Ангелы кругом носятся, лучами машут уж в полный размах, а порядка настроить не могут.