Еська

А лягуха пасть растворила и впервые слово вымолвила. По-своему, по-лягушачьи. И слово это было «ква». Да Еська и без толмача разобрал, что насмехается тварь болотная. Потому, знать, что рожа у его больно растерянная была.

Он второю ногою и шагнул. И обратно мандушка споднизу раскрылася, чтоб объять её ласкою томною. И что с ею произошло – то ишо нежнее да обволочистей было, чем прежде.

И уж перва нога, словно бы взревновавши, сама собою вперёд потянулася. И легко этак трясина её выпустила, чтоб тремя вершками дале заново распахнуться и приять в себя, ровно гостью желанную.

Так и двинулся Еська, уж и понятие утеряв, он ли ноги переставляет, аль они несут его в самую топь. Едва нога к лону болотному приблизится, оно мандою растворяется – чмок, губками лодыжку хвать! Еська ногу вымает, а она ишо тянется малость, а после сосклизнёт, и обратно – чмок! Еська втору ногу двинет – и с ею то же самое. Слегу переставит – и тут та же песня. Чмок да хвать да обратно чмок. И что ни шаг, то волны по телу евонному бегут-р астекаются, с кажным разом всё слаще да потягистей. Уж кажется, предел сласти этой приступит – ан с новым шагом и он преодолеется.

Глянул Еська вперёд – никого. Вовсе пропала лягуха, а может статься, за край топи ускакала, не стала его дожидаться.

Подумал он тогда: «Назад ворочаться надо», – ан тут же в голове и ответ раздался, будто кто ему в ухо нашёптывал: «Э, нет. Тута обратного хода не бывает». И впрямь – ноги назад не переставляются. Видать, всё ж таки опаска, что это не он ими, а они им управляли, верная была.

Ишо немного прошёл Еська. А чем дале – тем всё тяже́ле. Будто словно ма́нды болотные ног его отпущать не желают. Всё потягистей да похватистей их обымают. И так и тянет, так и тянет стать на месте, движению конец положив, да и етить трясину энту, ногами на месте перебирая.

– Нет, не бывать тому, чтоб ты меня затянула! – Еська вслух молвил.

Да и вытянул ногу повыше.

Глядь – ан стопы-то и нет. Заместо неё нога залупою оканчивается. Шагнул, вторую ногу вытянул – и там то же. А голос обратно в ухо шепчет: «Да куды ж, мол, тебе спешить? Стань, мол, на месте. Ведь это всё одно, что и ходить. Стой себе, да и делай своё дело, да и делай?» И этак раз несколько повторилось «делай», покуда голос вовсе не замер.

Хотел Еська вперёд бечь, слегою ткнул посильней, да второй раз в прежне место попал. А топь словно того и ждала. Зачмокала, зачавкала, хвать-хвать. И слега, ровно живая, тык-тык. Ткнётся и дрогнет, и, вымаясь, того пуще задрожит. И с кажным разом всё глубже уходит. Еська тянет-тянет, ан она вовсе вырвалась. Ишо разов с десяток потыркалась-подёргалась, покудова вовсе в глубину не ушла. И напоследок стон раздался, а верней сказать: два стона – в точности как бывает, коли баба с мужиком в единый-нераздельный миг на саму что ни есть верхушку сладости да неги вскарабкаются и застынут, от времени и мира оторвавшись.

Остался Еська один на один с болотом. А стоять-то нельзя. Надо вперёд идтить. Только кажный шаг всё труднее даётся.

И настал наконец шаг последний. Когда Еська ногу вытянуть из топи не смог. Почти уж было вынул, ан манда-то зелёная в распоследний разок по ей губками мелко этак чмок-чмок-чмок. Молоньей дрожь просквозила Еську до самых корешков волос, и не удержался он. Качнулся, да обратно в прежне место ступил. Тут конец его пути и настал.

Сама собою нога задвигалась, манду зелёную наятивая. То почаще, то – реже да заимистей. То легонько корочку поверхностную потеребливая, то вглубь с силою протыкиваясь.

Да и втора нога-то отставать не пожелала. И куда ей было деваться, коли с места всё одно сойтить не можно? Так же и она стала сама своим карахтером распоряжаться.

И словно туман некий Еську стал снизу обволакивать. Поначалу живот онемел, ничё в нём не чуялось, потом до груди дошло. Уж он и разобрать не мог: бьётся в ей сердце аль нет. Кажись, само дыханье пресеклося.

Глянул Еська вниз: а тама ишо ужаснее! Тело-то его на две части расходиться стало. Потому ноги всё глубже и глубже в трясину мандовую погружались, но кажная своим путём. Вот от мотни да выше стал Еська расходиться, на две елды разделяться. Так и немудрено, что он брюха не чуял: заместо его уж от пупа книзу две оконечности уходили. Вроде как щепка на лучины, Еська наш раскололся.

Тут и лягуха откуда ни возьмись. Села пред им, заквакала. Только Еське энто кваканье стало вдруг яснее речи человечьей: