Эскадрон «Гильотина»

В ту пору затишья Фелисиано, зарезав последнюю курицу, часто садился на камень, в стороне от всех, и сочинял стихи, посвящяя их Белем. Он переписывал их на листки желтой бумаги и складывал в большой конверт, который хранил под матрацем своей походной кровати (немногого, что осталось от былых привилегий). Однажды Алварес, преследуя таракана, случайно поднял матрац на кровати своего командира и увидел лежавший там конверт. Не удержавшись, он осторожно открыл его и вынул желтоватые листки, исписанные торопливыми неровными строчками. Он начал читать с жадным любопытством, ожидая найти военные секреты, шпионские сведения или чертежи нового изобретения Веласко. Он и представить себе не мог, что Веласко втайне еще и пылкий поэт. Читая, Алварес едва сдерживал смех: стихи были не просто пошлые и ужасные — они изобличали в авторе подверженного страстям, чувствительного и смешного человека.

Алварес решил подшутить над своим начальником. Он завернул конверт в носовой платок, перевязал шнурком, прикрепил короткую записку: «Дорогой Белем от ее самого страстного поклонника — Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнтэ», и потихоньку подсунул стихи в палатку воинственной красавицы в надежде на то, что, прочитав вирши, она без лишних слов явится к Веласко и изрешетит его пулями.

В тот вечер Фелисиано, вернувшись, решил достать свое сокровище, но не обнаружил его на положенном месте. От стыда и досады он пришел в ярость. У него украли самое дорогое, и он поклялся, что те, кто совершил ужасное злодеяние, горько об этом пожалеют.

Белем, божество, светлый ангел!
Тобою хотел бы любоваться я в ванне,
Чтобы ласкать твое тело шелковистое
И целовать без конца глаза твои лучистые.

Белем дочитала последнюю строчку. Со щеки ее скатилась большая тяжелая слеза и плюхнулась прямо на желтый лист.

Плакала она не от смеха, как ожидал Алварес, а от нахлынувших на нее чувств. Раньше ей никто ничего не писал — ни красивого, ни ужасного. Стихи Фелисиано проникли в самые заветные уголки ее сердца. Читая, она чувствовала, что каждая клеточка ее закаленного в битвах тела становится мягче и нежнее от каждого слова, которое жадно впитывали ее глаза. Все существо Белем трепетало от страсти, которая пылала в стихах ее поклонника. Она взяла перо, обмакнула его в чернила и на обрывке картона написала:

«Фелисиано, любимый, спасибо: это лучшее, что я прочла в жизни. Жду тебя в девять вечера в моей палатке.

Твоя Белем».

Темнело. На плоском унылом небе все ярче разгоралась луна. Веласко, до сих пор не успокоившийся, заканчивал разделывать огромного быка. Он то и дело принимался бормотать что-то себе под нос. Алварес с интересом ждал, что будет дальше. Вдруг из тени королевской походкой выступила Белем. Лица ее в сумерках не было видно. Но по голосу можно было сразу догадаться, что она смущена и взволнована.

— Держи, Фелисиано. — Она протянула кусочек картона.

— Что это? — едва смог выговорить коротышка.

Ответа он не услышал: Белем уже скрылась в сумерках. Фелисиано смотрел, как удаляется по тропинке, постепенно исчезая в темноте, освещенная тусклым светом луны грациозная фигура его возлюбленной. Когда Белем скрылась из вида, он бросился к ближайшему костру, развернул тщательно сложенное послание и, дрожа от волнения, начал читать. Закончив, он прижал картон к груди и запрыгал как горный козел. Потом еще несколько раз перечитал написанные рукой Белем строчки, чтобы убедиться, что понял все правильно. Алварес следил за ним потухшим взглядом: его шутка не удалась, а сам он, получается, выступил в роли сводника.

Легкий ветерок принес свежесть. Холод пронизывал до костей, заставляя всех кутаться в шерстяные накидки сарапе. Но Веласко было наплевать на холод. Совершенно голый, ведро за ведром он лил на себя холодную воду, распевая во весь голос «Прощай, мамаша Карлота» и густо намыливаясь. Воображение его рисовало невероятные сцены, которые очень скоро он должен был пережить наяву в палатке Белем. «Да будет благословен тот, кто отнес ей стихи», — думал он, даже не подозревая, что этим человеком был не кто иной, как Хуан Алварес.

Закончив мыться, он достал старую бритву, подаренную армейским парикмахером, и побрился. Потом старательно расчесал остатки волос и вылил на себя изрядное количество душистого лосьона, купленного у толстяка Бонифасио. Надел самые чистые брюки, какие нашел, и до блеска начищенные сапоги. На свидание он отправился при полном параде, как и подобает настоящему кабальеро.

В девять вечера почти все бойцы уже спали: нечасто выдавалась им возможность всласть поспать и, когда боя не было, никто не упускал случая лечь пораньше. Издалека доносились отчаянные выкрики тех, кто решил для развлечения учинить петушиные бои в наскоро устроенном шатре.