Эскадрон комиссаров

— Ага-а! — вскипел Куров. — Ты, значит, за пятилетку, но только чужими руками? Хо-рош! Пусть, дескать, там рабочие отчисляют, пусть строят, а я посмотрю!..

— Рабочим расчет есть строить, а мне какой расчет?

— Тебе расчета нет? — горячился Куров. — А плуги, а трактора, а удобрения, ситец, гвозди?.. Это разве не расчет? Ты думаешь, подъем урожайности на тридцать пять процентов будет сделан так, по ласковой просьбе рабочих? Ничего подобного! Рабочий зря словами не кидается. Урожайность будет поднята не молитвами, а машинами, тракторами, удобрениями, совхозными семенами и колхозами. Откуда все это возьмется? От индустриализации!

— Он сорвать хочет с пятилетки-то, — крикнул Карпушев.

— Кто сорвать? Я сорвать хотел? Я? — обиделся Савельев. — Ты думаешь, я совсем без понятий?

— Я ничего не говорю. Ты говоришь-то, а не я.

— Мало ли что говорю!..

Савельев сложил ногу на ногу, отвернулся и принял вид, что продолжать спор не намерен.

Заговорил до сих пор молчавший Баскаков.

— Тут насчет денег говорили. Ета... как ее...

Баскаков покраснел, кашлянул и, рассматривая носки своих сапог, докончил:

— В случае чего, можно и нам... три рубля, вчера от матери.

Не поднимая глаз, он достал трешницу и заметно дрогнувшей рукой протянул ее Курову.

Куров смотрел на Фому недоумевая, потом вспыхнул и, толкнув Липатова локтем, бросил.

— Тащи лист бумаги!

Вскоре Баскаков расписался в подписке трех рублей на индустриализацию. Куров вытащил накопленные девять гривен, положил на лист бумаги и тоже расписался. Выложил пятаки Липатов, пересчитал и под молчание взвода тоже расписался.

Подписной лист с деньгами положили на межкроватный столик, к нему подошел Карпушев, положил четыре рублевки и почему-то на цыпочках ушел за группу молча сидевших товарищей.

Савельев слазил в свой сундучок, не поднимая глаз прошел к столику и положил на него шесть рублей серебром.

Красноармейцы чувствовали себя неловко, будто они сделали такое, от чего стыдно. Люди по одному поднимались с коек на цыпочках, по-утиному раскачиваясь, выходили в коридор.

В остальных взводах в эти дни было то же самое. Лихорадка, охватившая страну, передалась и эскадрону. Красноармейцы, сгруппировавшиеся вокруг коммунистов и командиров, по ежедневно новым сведениям видели, что вся необъятная страна, охваченная новым подъемом, зашевелилась в исполинском движении. Они ожидали, что это движение многомиллионного народа неминуемо должно захватить и эскадрон, в этом они были убеждены и теперь желали только одного: чтобы скорее определилось их место в этом движении, определилась бы степень участия.

Вот почему сегодня не надо было Шерстеникову бегать по взводам и кричать: «На партейное собрание! Партейцам и комсомольцам обязательно, а которые беспартейны — желательно, всех. Айдате! Сейчас открывать». Ленинский уголок сегодня был набит до-отказа.

И когда отсекр ячейки Робей, зачем-то постукивая карандашом по графину, поднял голову, на него в упор смотрело несколько десятков пар глаз, нетерпеливо говорящих: «Чего волынишь? Давай живо».

— Открытое партийное собрание ячейки ВКП(б), совместно с комсомольцами, считаю открытым, — пробубнил он привычное и надоевшее. — Прошу наметить председателя и секретаря.

— Смоляк!

— Ветров!

— Хитрович!

— Хватит! — недовольно оборвал кто-то. — Двоих надо только.

— Так, — чиркнул Робей по пустому листу. — Может, всех троих? — зашнырял он по лицам коммунистов.

Доклад об итогах Всесоюзной партконференции делал Смоляк. Он говорил жарко, с непоколебимой верой, как могут говорить только старые военкомы.

Размахивая рукой, как на боевой рубке, Смоляк врубался в сознание красноармейцев с таким же лихорадочно-безумным остервенением, как он это делал в боях гражданской войны.

Мощные хлопки, гарьканье и неистовое топанье глушили слова Смоляка. И когда он звал к преодолению трудностей, к усилению темпов, вздувались жилы на красноармейских лбах, будто они уже подставляли свои хребты под пятилетку и, сгибаясь под ее тяжестью, с кряхтеньем повезли ее к заветной цели.

Смоляк плюхнулся на скамейку взмокший и опустошенный.

— Перры-ыв! — крикнул кто-то из задних рядов. Красноармейцы, как вспугнутые, вскочили и заторопились к выходу. Председательствующий Ветров стучал по графину и по столу, но все уже выходили. И тогда, чтобы реабилитировать себя как председателя, он крикнул:

— Объявляю перерыв на десять минут!

— Хватился, — усмехнулся Куров, — когда уже все разошлись!

Разбирая подвинутые Хитровичем записки, Смоляк ревниво ловил долетающий красноармейский гул, стараясь по нему определить настроения. «Трактор... промышленность... рабочие... буржуазия...» — долетало до Смоляка, и этих отрывков ему было достаточно. Он уже знал, что доклад до сознания красноармейцев дошел.

Разнообразие записок — «красноармейских мыслей во время доклада» — Смоляка не удивило. Здесь были и прямые вопросы, и с хитрецой, и с поддевкой, и даже совсем к собранию не относящиеся.