Эскадрон комиссаров

Кадюков замолчал, кивая Граблину не ввязываться. Сезонник уже соловеющими глазами осмотрел обоих красноармейцев, потом, своих товарищей, прячущих смешки в ладони.

— Что? Думаешь, не правда? — обратился он к одному, не успевшему убрать улыбку.

— Я ничего не думаю, — сказал тот, но, увидя, что сезонник не отвяжется, заторопился согласиться с ним. — Правда, конешно.

— Правда? — вылупил на него сезонник свои рачьи глаза. — Сучье ты вымя, нехристь поганая! Это что же! — с криком вскочил он. — Всякую бороду надо бить? Это правда? А?

Кадюков схватился с сиденья и, кивнув Граблину, заторопился в другое отделение. За ними вышло несколько сезонников, и один из них, кивая в сторону кричавшего, сказал Кадюкову:

— Поспорить любит. С кем хошь сцепится. Как-то раз на попа наскочил, сперва советскую власть защищал, а когда поп сдался, он начал ругать ее. До слез попа довел.

— А ваш красноармеец-то хоть и горяч, а все-таки не ошибся. Ведь это знаете кто? Ведь это сам Калганов!

— Калганов? — удивился другой сезонник. — Что ты? Калганов ведь это знаешь кто?

— Как не знать, — усмехнулся говоривший.

— А кто он? — спросил Кадюков.

— Он? Он три раза под расстрелом был. Выкрутился как-то, хитрая бестия. В девятнадцатом году у него три сына и брат в бандитах ходили, а он хоть и был дома, но заводилой был главным. Всю округу в кулаке держал, сироты-то и сейчас вспоминают его. Выкрутился! Лет пять не слышно было, а потом вот, как начали колхозы организовываться, зашебаршил, завозился, как медведь в норе. В прошлом году судился за участие в убийстве председателя, но вывернулся, не смогли доказать. Потом судился за контрреволюционную агитацию вместе с попом, но опять вывернулся из-за попа как-то.

— Вот сволочь! — вырвалось у Граблина.

— А сейчас он в город едет. Говорят, что хочет подавать от прихожан ихней церкви прошение. Дескать, в селе колхоз скоро организуется, так чтобы не отобрали церкву. Колхоза-то еще нет, а он уже действует.

— Что же вы-то молчите? — спросил Кадюков у сезонника.

— Мы? При чем здесь мы? Он не из нашего району.

— Мало ли что не из вашего, а раз знаете, должны что-нибудь предпринять.

— Там уже принимают, — ввязался еще один сезонник. — Его, Калганова-то, второй раз лишили прав и на двух сходках постановили выселить из району. А он все здесь, только злее стал.

— Мухи, знаешь, по осени тоже злы бывают, так и он. Конец чует, вот и злеет.

— Нет, все-таки это пропустить нельзя, — настаивал Кадюков. — Пойдем завтра к прокурору и скажем.

— Кто? Я к прокурору? — испугался сезонник. — Что ты? Еще чего-нибудь будет. Не-эт!

— Иди! Чего там будет? Ничего не будет!

Разговаривая, группа вышла наверх.

На палубе было свежо. Красноармейцы, накинув шинели, прохаживались, в рукав (по армейской привычке курить ночью в рукав) покуривая махорку. Ковалев ходил с ними же; он близко, почти задевая, проходил мимо сидевшей на скамейке девушки и каждый раз смешил ее состроенной рожей.

Пароход со свистом выбежал из канала в озеро, справа сразу же вспыхнула полоса городских огней.

2

Ветров с узелком хлеба, крупы и мяса приехал в деревню вечером и, отправив лошадь обратно с ординарцем, пошел к Агафону. Агафон, встретив его, забегал с самоваром, пытливо посматривая на Ветрова, стараясь определить, зачем он приехал.

— Сено нынче должно быть богатое. Травища — прямо страсть, — думая, что Ветров приехал на сенозаготовку, заговорил он.

— Сено? Да, да! Должно быть, — пробормотал Ветров.

«Нет, не за сеном», — решил Агафон. Он сунул в самовар зажженную лучину и, подойдя, присел к столу.

— Бабы-то, слышь, все картинки разделили. Им на общий уголок дали, а они ишь чего...

— Все равно негде было, — отмахнулся Ветров.

«Тоже не за этим», — подумал Агафон.

— Ребята у нас сейчас — чисто беда. Каждый день до полуночи орут, орут. И то сказать — молодежь, — попытался Агафон с этого конца заговорить с Ветровым.

— Вот это правильно, — сказал Ветров оживляясь. — У ребят сейчас молодой хмель бродит, а разгулу мало, вот они и дебоширят. Работу им надо, да такую, чтобы во все стороны развернулись они, а потом им дорогу кажи, они и попрут.

«Как раз в точку, — решил Агафон. — Только не насчет девок».

— У них и то уж заварилось, — поддакнул Агафон. — Как комсомол организовали, так и пошло. Пополам вся деревня разбилась. Теи, которые в комсомоле, в одну сторону, а остальные — в другую. Теи пошли против гулянья, они сейчас книжку читают, а каку — нам не сказывают. Говорят: когда запишетесь, тогда скажем. А энтим-то обидно, они пуще прежнего и булгачат.

— Это, значит, дрожжей подбросили. Это к лучшему. Пусть хорошенько взбродят.

— Да уж куда тут! И так уж. Девкам, которы записались, всем ворота вымазали, а они хоть бы что.

Агафон принес самовар и, сдувая с подножки пепел, спросил:

— Так ты по этому делу и приехал?

— Отчасти по этому, а главным-то образом по твоему.

— Это как же? — удивился Агафон.

Ветров сам разлил чай, выпил блюдечко и поставил на него стакан.

— Мы ведь, дядя Агафон, не для плясу оставались в воскресенье.