«Если», 1998 № 01

Он думал сутки, вторые. На третьи, когда он уже почти совсем решился навсегда уничтожить пиратство, смирившись с издержками в виде увеличения цен на рабов, что-то гулко ударило в борт. Спустя некоторое время в палубном настиле отвалился квадратный люк и просунувшаяся в него голова осведомилась на ломаном койне: «Эй, какой отброс тут ехать?»

Убитых и раненых киликийцев кидали за борт. Предводителя пиратов и кормчего сохранили для показательного распятия на ближайшем населенном берегу. Пиратам не повезло: в лапы римской облавы, жидкой цепью растянувшейся по всему восточному Средиземноморью, попадали лишь те, от кого окончательно отвернулась удача. Но дело свое римляне разумели не хуже пиратов.

Центурион, которому Агафокл заявил о своих правах на свободу и имущество, не дослушав, со смехом ответствовал, что вряд ли стоит переделывать то, что уже хорошо сделано. Краткий, но бурный диспут о правах повел лишь к тому, что строптивого раба протащили под килем и полузахлебнувшегося бросили в трюм. Наварх римской либурны, взявшей на абордаж пентеконтеру и заодно корабль Агафокла, не был расположен уменьшать свое достояние ради какого-то вылезшего из трюма чучела, вдобавок грека.

Так Агафокл-младший стал рабом.

Весло было тяжелое, сырого невыдержанного дерева, со свинцом, залитым в рукоять. Оно было сработано наспех, как и скамья, на которой сидел Агафокл, как и вся трирема, где он стал гребцом-талами-том нижнего весельного ряда. В первый же час гребли он в кровь изодрал ладони о неошкуренную рукоять. Поднимаясь при замахе и с силой, как учили, бросая себя на скамью при каждом гребке, он к концу первого дня набил себе на заду саднящие мозоли. Обычных в таких случаях подушек, подкладываемых на скамью, рабам не полагалось. Агафокл заметил, что многие гребцы сняли с себя лохмотья и обмотали ими скамьи. Он без колебаний последовал их примеру.

Сто семьдесят голых гребцов — шестьдесят два транита верхнего ряда, пятьдесят четыре зевгита среднего ряда и столько же таламитов — дышали миазмами разлагающихся нечистот. Коротких цепей, воедино связывающих прикованных преступников с веслами, не снимали и ночью. Воры, убийцы, насильники, святотатцы, мрачные иудеи, задержавшиеся в Риме дольше, чем требовал эдикт о выселении, — все сгибались под тяжестью весла. Иногда, особенно на ходу триремы, через дыру весельной скалмы пробирался ветерок, приносящий облегчение. Пахло водой, но не морем.

— Эй, грек! — Вертлявый вор из Остии, сидящий позади Агафокла, дотянувшись, пнул его ногой в спину. — Видал? Кожи пожалели. — Он обвел рукой весельные дыры, отстоящие всего на локоть от воды.

Агафокл даже не огрызнулся в ответ на пинок. Дышал он с трудом, а спина, казалось, готова была переломиться. Который день трирему гоняли по всему Фукинскому озеру, заставляя приговоренных к смерти вертеть веслами в такт писклявой флейте авлета, по команде разом табанить или менять направление гребли. Провинившихся наказывали плетьми.

Кожаных манжет в весельных дырах и вправду не было. Стоит черпнуть бортом — и корабль пойдет ко дну.

— Слышь, грек? Я что говорю: транитов, пожалуй, раскуют, они для боя понадобятся. А нам с тобой тонуть. — Поскольку Агафокл не отвечал, остиец решил сменить аудиторию: — Эй, друид! Тебе говорю. Грек, толкни его! Что там будущее врет: потонем мы или нет?

Гребец, чья исполосованная спина маячила у Агафокла перед глазами, медленно обернулся. Это был седой старик, но еще крепкий и работавший веслом наравне со всеми. На свободе такой протянул бы лет до ста. Он и вправду был жрецом-друидом и однажды — сдуру, не иначе — обмолвился, что может видеть будущее мира. Рассказывал удивительные вещи. Будто бы повозки будут двигаться без лошадей, а корабли научатся летать. Какие-де государства исчезнут, а какие по-явятся. Когда же вор задал ему естественный вопрос о том, чем закончится данная конкретная навмахия для данной конкретной триремы, друид с глубочайшим презрением заявил, что мелкие подробности ближайшего будущего могут занимать только глупцов.

Словом, соседи Агафоклу достались неплохие.

Где-то на носу триремы свистела плеть и кто-то взвыл: боцман-гортатор — дебелый римлянин всаднического сословия, попавший под закон об оскорблении величия, — истово исполнял свои обязанности. В последние дни плеть ходила по спинам от случая к случаю: у новоявленных гребцов работа наладилась.

— Так как, друид? Потонем или нет?

— А ты спроси у него, — вдруг спокойно ответил старик, кивком указав на Агафокла. — Он знает.

Агафоклу отчего-то стало не по себе.

По многим признакам можно было догадаться, что день игр приближается. Посреди озера выравнивали сплошной ряд плотов, обозначая акваторию для предстоящего боя, на близлежащем холме спешно сколачивали амфитеатр, и в весельную дыру можно было разглядеть, как вблизи берега, на мелководье устанавливают громоздкую машину непонятного назначения. Теперь корабли учились ходить строем.