«Если», 2000 № 07

Но в этом бьющемся в конвульсиях, падающем самому себе на голову Лондоне само понятие «далекий» теряло смысл. То и дело поскальзываясь на булыжниках, Пейли силился сохранить ясность рассудка. Пот катился градом с его лба. Одна капля упала на суму, которую он лелеял, как больной живот. Пейли внимательно рассмотрел каплю. Соленая вода из его телесных пор. К какому миру она принадлежит — чужому или родному? Если он острижет волосы и бросит на мостовую, если он утонет вон в той зловонной помойной яме, откуда только что вынырнула женщина о трех головах, отторгнет ли его Лондон системы Б-303, как отторгает человеческий организм пересаженную почку? Возможно, тут действует не закон природы, а какой-то бог местной звездной системы, которого можно одолеть, залучив в союзники дьявола? Может быть, Пейли пытается преодолеть не глубинный врожденный рефлекс планеты, а всего лишь устав элитарного клуба, утвержденный этим самым местным жюри? Как бы то ни было, Пейли сопротивлялся, и елизаветинский Лондон, окутанный серебристой утренней дымкой, замирал и вновь подергивался рябью, а затем снова отвердевал. Но напряжение требовалось адское.

— Сюда, сэр, — Бесс подвела Пейли к ободранной двери, которая так и грозилась расплыться и обрушиться водопадом на булыжную мостовую, если чужак не заставит ее сохранять форму. — Денег, — заявила Бесс.

Но Пейли решил, что дал ей достаточно. Нахмурившись, он покачал головой. Бесс замахнулась на него кулаком, который, подмигивая, превратился в голову сердитого бородача. Пейли в ответ поднял ладонь, чтобы дать Бесс пощечину. Хныкая, она убежала, а Пейли, сжав руку в кулак, ударил вместо женской щеки по двери. В доме не спешили отзываться. Пейли задумался, сколько же еще сможет удерживать мир на положенном ему месте. А что случится, если он заснет? Может быть, все испарится, и после пробуждения ему останется лишь выть на весь холодный, пустой космос?

— Что такое? — Пейли открыл уродливый мужчина, какой-то весь бесформенный, с целым рядом живых моргающих глаз на голой груди — рубашка без пуговиц разошлась, обнажая тело. Он никак не мог быть Уильямом Шекспиром.

Пейли, дивясь, что волнение не лишило его способности четко выговаривать трудные елизаветинские звуки, произнес:

— Я хочу видеть мастера Шекспира.

Мужчина, раздосадованно скривившись, впустил Пейли и указал плечом, в какую дверь стучать. Итак, час настал. Сердце Пейли отчаянно заколотилось в грудину. Историк постучал. Дверь была дубовая, твердая и разжижаться даже не пыталась.

— Да? — звонкий, приятный голос, в котором не было и следа угрюмости. Сглотнув подступивший к горлу комок, Пейли потянул на себя дверь и вошел. В замешательстве огляделся. Спальня, неубранная постель, стол с разложенными бумагами, стул, утреннее солнце в рамке наглухо закрытого окна. Пейли потянуло к бумагам; он прочел верхний лист («Не ты ли снимешь давящий ужас с сердца моего»), гадая, откуда же раздался голос — из какой-то смежной комнаты? Тут он услышал голос снова — у себя за спиной.

— Негоже читать частные бумаги джентльмена, не испросив прежде его позволения.

Повернувшись на каблуках, Пейли узрел приплясывающую в воздухе репродукцию дроэшаутовского портрета Шекспира — квадратную, в раме; губы портрета шевелились, но глаза оставались неживыми. Он захотел вскрикнуть — но язык отнялся. Говорящая гравюра надвигалась на него — «Нахал, невежа или соглядатай Тайного Совета?» — прямые боковины рамы начали вспучиваться, и все вспучивались и вспучивались безудержно… гравированные черты размазались, и кружок, исчерканный темными линиями и кляксами, напружинившись, попытался превратиться в твердый, трехмерный объект. Пейли ничего не мог с собой поделать; он остолбенел так, что даже зажмуриться не мог. Трехмерный объект обернулся силуэтом животного, неописуемо уродливого и устрашающего — небывало крупного морского ежа, который, ощетинившись иглами, кивал и улыбался с ужасающе осмысленным видом. Пейли заставил его обрести некоторое сходство с человеческой фигурой. Отчаяние захлестнуло историка с головой — отчаяние, никак не связанное со страхом, хотя вымышленный персонаж по имени Уильям Шекспир — этот актер, играющий роль — являл собой кошмарное зрелище. Ну почему же ему никак не удается установить контакт с кантовской «вещью в себе»? Но в том-то все и дело: «вещь в себе» меняется под влиянием наблюдателя, превращаясь в феномен, навязанный категориями пространства-времени-восприятия…

Набравшись храбрости, Пейли спросил:

— Какие пьесы вы написали на сей день?

Шекспир, казалось, удивился.

— А кто спрашивает?

Пейли продолжал:

— Тому, что я скажу, вы вряд ли поверите. Я прибыл из другого мира, где знают и чтят имя Шекспира. Я лично верю, что на свете был — или есть — актер по имени Уильям Шекспир. Но что этот Шекспир написал пьесы, которые ему приписывают — этому я не верю.