«Если», 2002 № 03

Дверь на улицу отозвалась на ее толчок скрипом, но скрип никого не разбудил. Шершавый тротуар еще не успел остыть. Никто нигде не играл; можно было подумать, что музыка доносится с луны. Она попыталась пошире раскрыть глаза и хоть что-то разглядеть. Музыка раздается на улице, заворожено подумала она. Это играют водопроводные трубы и кабели под асфальтом, поет электрический ток. Она чувствовала ногами вибрацию и знала: музыка вливается ей в кровь. Потом она услышала собственное бормотание: то были произвольные ноты, подобные легкому дождю. Город, покачиваясь, уплывал в даль, как рыхлый серый ком из зданий и улиц, освещенный уличными фонарями. Потом волна изменила направление, и ком стал наплывать на нее — теперь зеленый и золотисто-бежевый, пахнущий не камнем, а землей.

Она стояла на заросшем дубами холме, посреди бескрайнего леса. Деревья были огромные, старые, громоздились над ней, хотя не загораживали вид. «Я королева холма, — подумала она. — Где мое лицо?» Она нагнулась и, не переставая напевать, принялась собирать опавшие листья.

На следующий день среди страниц своего дневника она нашла дубовые листья. Она медленно, любовно вынула их. Вокруг раздавался тяжелый топот соседей, разбегающихся по своим этажам, на кухне надрывался чайник, кто-то терзал электрогитару, делая звук все пронзительнее, кто-то визжал, протестуя против насилия над слухом. Она разложила листья перед собой. Чувствуя по всему телу уколы, она взяла ручку и неуверенно вывела на чистой странице:

Спасибо.

Она попросила у Элейн нитки, объяснив, что хочет зашить юбку, и потратила утро на сшивание из листьев подобия маски. Труднее всего было устроить отверстия для глаз: листья разъезжались, сколько ниток она ни пускала в дело. Наконец она пригрозила листьям, что воспользуется ножницами, если они не послушаются, и тогда листья приняли надлежащий вид, чтобы она могла увидеть между ними город.

Она оторвала от юбки полоску на завязки для маски и спрятала свое рукоделие в дневник. Элейн, портняжничавшая у себя на матрасе, едва оторвала взгляд от шитья, когда Марис бросила ей катушку, и пододвинула изящной грязной ножкой какую-то банку.

— Вот краска, которую я тебе обещала.

— Какого она цвета?

Элейн пожала плечами.

— Кто знает? Все зависит от цвета твоих волос.

Когда волосы высохли, Марис еще раз убедилась, что они у нее совершенно бесцветные. «Бледна, как смерть», — подумала она, пытаясь пригладить это серебристое облако паутины. Все зеркала в доме были либо треснувшими, либо кривыми, в них отражалось что-то невообразимое. Что ж, каково лицо, таково и отражение, думала она, переходя от одного зеркала к другому в слабой надежде на улучшение. Наконец она перестала надеяться и взяла взаймы у соседей одежду, в которой можно выйти: рваные джинсы и черную футболку с надписью: «Йосмитский национальный парк. Вскармливай дикую природу в себе». Обуваться она не стала, на случай, если снова придется спасаться бегством.

Свернув не больше трех раз, она заблудилась. Вокруг громоздились одинаковые ветхие дома, прохожие толкали ее, не видя в упор. Город смердел, как грязный и голодный зверь, не переставая выл и рычал. Ни о каком волшебстве, даже о малейшей его вероятности не возникало и речи. Нигде не было заметно ни одного листика — сплошь камень и резкие, слепящие переходы от тени к свету. Марис открыла дневник, быстро нашла свою маску, надела ее и облегченно перевела дух. Спрятавшийся, думала она, может быть кем угодно, чем угодно. В следующую секунду она окаменела, вспомнив, что несет предметы, по которым ее ничего не стоит опознать.

«Они не обязательно мои, — подумала она мгновение спустя. — Я нашла их на улице. Наверное, кто-то их уронил и в спешке не стал поднимать». Она сунула ручку в серебряную копну волос, зажала дневник под мышкой. «Скорее всего, он тогда не заметил дневника».

При одной мысли о нем она испытала озноб — то ли от страха, то ли от предвкушения. «Как его убедить? — спросила она у дневника. — Может, дать ему что-нибудь?» Если, конечно, он позволит ей промолвить хоть словечко, прежде чем напустит на нее своих хорьков. Но у нее все равно нет ничего такого, что могло бы его заинтересовать, на что он хотя бы соблаговолил взглянуть.

Или он ее ждет?

И она позволила городу затянуть ее, побрела в сторону его неведомой сердцевины.

Постепенно до Марис дошло, что на нее пялятся, от нее шарахаются, расступаются, давая дорогу, — даже те, кто щеголял с бритвенными лезвиями на шее и скрывал от остальных глаза. Она привыкла поспешно отводить взор, притерпелась к молчанию, которым ее встречают, чтобы дать ей удалиться на расстояние, когда она не услышит их шуточек в свой адрес. Но эти были хорьками, дикими волшебными существами, с лаем преследовавшими ее по улицам; теперь же они уступали ей дорогу, тщательно стирая всякое выражение с лиц. «Разве они не догадываются? Разве не видят? Ведь это всего лишь я, только под маской из умирающих листьев да в майке из Йосмитского парка».