«Если», 2004 № 09

И — ударило. Дальним орудийным громом, подзабытой скороговоркой пулемета «Максим». Ударило, затянуло густым туманом последней боли. Последней, такой памятной…

Сжал побелевшие пальцы поручик Разумовский, прямо в конскую морду пулеметным стволом целя. От ленты огрызок остался, окружена со всех сторон тачанка, бородатые морды уже рядом. «Сдавайся, беляк!» — орут.

— Смело мы в бой пойдем! — оскалился в чужие личины поручик. — За Русь Святую! И за нее прольем…

Не песня вышла, просто хрип. Но сумел все же — разом, одной очередью положил коня и всадника. И обрадоваться успел напоследок. Взлетела к самому небу чужая сабля, хлынула темная кровь из перерубленного горла.

Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…

Убит отделенный и взводный убит. Бьют в упор тачанки махновские. Попал в засаду непобедимый отряд товарища Химерного.

— За мной! — кричит боец Оксана Бондаренко. — Порубаем гадов! Смело мы в бой пойдем за власть Советов!..

Тачанка — что крепость. Огрызается пулеметным свинцом, не подойдешь, не подъедешь. Но все-таки прорвалась боец Бондаренко на своем сером в яблоках красавце-коне, махнула шашкой, голову лихую махновскую в кровавую кашу дробя. И еще успела удивиться, отчего шашка не в руке, отчего окровавленная трава так близко.

Смело мы в бой пойдем за власть Советов…

— Сколько раз можно умирать, Андрюша?

— Сколько раз можно умирать, Ксения?

Догорал вечер, уходил прочь со старого погоста. Пусто стало, разбрелся народ мертвый под свои кресты да звезды. Постояли красный боец и белый офицер над опустевшим вечным домом Сергея Ксенофонтовича, бывшего народного учителя…

— Как в детстве, Ксения. Обидят — жаловаться хочется, хоть кому-нибудь. Только я уже тогда знал: нельзя жаловаться.

— Нельзя, Андрюша.

Сгущалась вечерняя тьма, призывая ночь. Отпуск кончался. Жаловаться было некому.

— Почитай стихи, Андрюша! Ты, наверно, много стихов знаешь.

— Знал. Забылось все… Вот помню — про войну.

Вздохнула Оксана — совсем другое услыхать надеялась. Но и сейчас возражать не стала. Про войну, так про войну.

— Эти стихи друг мой написал — штабс-капитан Вершинин. В батальоне нашем, Первом Офицерском, его стихи все любили.

Помолчал поручик, отступил зачем-то на шаг.

— У красных тысячи штыков,
три сотни нас.
Но мы пройдем меж их полков
в последний раз.
И кровь под шашкой горяча,
и свята месть…
А кто отплатит палачам —
Бог весть.

Бессильная, в последний раз,

пехота, встань!
Пускай растопчет мертвых нас
та пьянь и рвань.
Кто жив еще, вставай сейчас,
пока мы есть…
А кто родится после нас —
Бог весть.

Сломав века своей судьбой,

уйдем в века.
Всех тех, кто вспомнит этот бой,
возьмет ЧК.
Зато мы были — соль земли,
Отчизны несть…
Нас поименно вспомнят ли?
Бог весть!

Но нам плевать, что нам лежать

в грязи, в крови,
лишь только ты, Россия-мать,
лишь ты живи!
Хоть мертвым нам, но дай ответ,
не в ложь, не в лесть:
жива ты нынче или нет?
Бог весть…

Послушала стихи про войну красный боец Оксана Бондаренко, тоже на шаг отступила.

— Вот о чем ты сказать хотел, Андрей Владимирович? Тогда ответ выслушай: спасли мы Россию и народ спасли — от таких, как ты! И жива она будет — без таких, как ты. И мириться нам с тобой не на чем!

— Не на чем, — кивнул поручик Дроздовского полка, чуть ближе подходя. — Можно я тебя поцелую, Ксения?

— Нет, Андрюша! — вздохнула красный боец Бондаренко. — Не будешь ты, беляк, меня целовать. Я тебя сама поцелую…

— Знаешь, Андрюша, подумала я сейчас… Если мертвые наконец помирятся, может, и живым легче станет? Весь век, год за годом — кровь и кровь, вражда и вражда, страшнее, чем в Пекле!

— Может быть. Только как им… Только как нам помириться?

— Неспокий, — прошептала Оксана.

— Немирье, — перевел Андрей.

Рынок

Андрей Ивченко возвращался из Житомира, где навещал родственников жены. Багажник немолодой «шкоды» был набит принудительными гостинцами — кисловатыми яблоками в полиэтиленовых кульках, луком, зеленью, «поричкой», бутылками самогона и литровыми банками с неизвестным темным содержимым. Андрей возвращался не то чтобы раздраженным (родственники жены всегда принимали его хорошо) и не то чтобы усталым (было всего три часа дня, а встал он сегодня поздно). Просто лежало на дне души смутное ощущение, что воскресный день (а с ним, пожалуй, и добрая часть жизни) потрачен впустую.