«Если», 2004 № 11

Чего мне хочется? Не Огородник чего хочет, и не Малютка чего хочет, и не Бритый чего хочет, и не все чего хотят, а я чего хочу? Ну… как… вот… я… я знаю, чего я не хочу, чего мне не нравится. Мне не нравится грубость и злобность. Я хочу тихости, и чтобы все были добрые. И никто бы никого не обижал. Ханна один раз сказала: «Экий ты кроткий!». Это не как крот, это такой милый, хороший, незлобный кто-нибудь. Какое хорошее слово! Кроткий… Вот кроткий бы ни за что никого не убил… Один я ото всей роты остался. А вчера… вчера сколько народу поубивали? А еще раньше сколько народу померло разными способами, когда Мятеж был и еще после Мятежа? Нет же, пусть еще одного не убьют, пусть еще один поживет…

И я сказал:

– Надо быть добрыми людьми…

И ничего подписывать не стал. Отдал листок Боунзу. «Цени, парень…»

Они все вокруг молчат, они все на меня смотрят. И я тогда еще сказал:

– Надо быть кроткими людьми… Тогда Бритый Эд как захрипит на меня:

– Убью тебя… Потом найду и убью тебя, засранец… Не прощу. Запомни, муха навозная, никогда тебе не прощу…

И Бритая Кейт туда же:

– Одно дело тебе доверили серьезное, придурок, и то сделать не смог. Ты думаешь, чего ради тебя в олдермены…

– Цыц, Кейт! – это Малютка.

– Я не придурок.

А чего она еще про олдерменов-то? Я не понял. Ну да, олдермен я. Вот и не хочу подписывать. Да. Хотя очень мне страшно. Но я олдермен, и я не должен бояться совсем ничего…

– Ладно-ладно, – говорит старик Боунз, – бумага уже у меня. Чего привязались к убогому?

– Я не убогий.

– Да, Капрал, да, старина. Прости, это я глупость сказал. Малютка ему тогда:

– Не трепи, Боунз. Люди мерзнут.

А Боунз вздохнул тяжко два раза и говорит:

– Я вроде бы очень старый, чего мне жизнью дорожить? Мне бы пора жизнь в грош не ставить, хоть свою, хоть чужую. Пожил, одной ногой на том свете стою… А мне все равно жалко. Я еще помню те времена, когда тут кое-кто верил в Бога, когда тут помнили слова «не убий»… Да.

– Да не трепи ты, Боунз!

– Да, Фил. Я недолго. Я только хочу сказать, что жить мы вроде начали чуть получше. И на людей опять становимся похожими. Одного нам не хватает. Не хватает нам милосердия. Все есть. Понемножку, а есть. Только милосердия у нас нет ни крупинки. Капрал хоть и… а правду сказал. Я не буду подписывать.

Тут Бритый Эд с места своего взвился, подскочил к Боунзу и по уху ему – р-раз тресь, два тресь. А Вольф кричит Бритому: «Освободи-ка место, я ему тоже фасад попортить желаю…». Тогда Боунз им говорит:

– Дряхлого деда ударить не страшно. Вчера-то вы оба от людаков бегали…

– Замолчи, ты, старая ветошь! Раздавлю тебя! – это Бритый ему ответил. Но тут Алекс опять захихикал. И Бритый глядит на него, глядит, уже не трогает Боунза. Сбился. Вот. Понятно ему стало: точно же, видели все, как он убегал. И про Вольфа тоже правда, он тоже убегал. А Капитан не убежал. И Огородник не убежал. И я вот не убежал, хоть я и кроткий. Алекс громко так хихикает, очень громко. Вредно он хихикает. Бритый от старика Боунза отходит и молчит. И Вольф молчит. Не вышло драки.

Боунз листочек передает.

Дошло до Длинного Тома. И Том расписался. А как расписался, то сказал:

– Вот что, Боунз. Я тебя уважаю. Ты почтенный человек, давно тут с нами. Почитай что с самого начала.

– Я тут жил и до Мятежа, Том.

– Да, я помню. Так вот, тебя все знают, к тебе и счет особый. Капрал – простой человек, к тому же несмышленый… а ты совсем другое дело…

Я хотел сказать: «Я не несмышленый», – но не стал.

– В общем, плохо ты подумал, Боунз. Или свою жену мало любишь. Вот мы оставим этого гаденыша в живых. Он ловкач, проныра, а слову его веры нет никакой. Убежит он, скажем, а потом к нам вернется… с новыми громилами. А ну как жене твоей головешку открутит? А? Что скажешь? Или моей жене? Больше надо о таких вещах думать, Боунз.

Старик Боунз тогда головой покачал, ничего не сказал. Непонятно, согласился он с Длинным Томом или нет.

– Теперь ты, Салли, – говорит Фил Малютка. Ага, значит, женщину зовут Салли.

Берет она бумагу. Смотрит на нее. В другую руку перекладывает. Потом обратно же листок кладет в ту руку, которой в начале бумагу взяла. Потом опять перекладывает. Хромой к ней поближе подходит:

– Не подведи, детка…

Женщина Салли вся вскидывается и смотрит на Хромого страсть как сердито:

– Дома у тебя детка! А я олдермен Салли Маккой.

– Да я что? Я ничего. Просто давай, давай, Салли, давай, милашка…

– Хаким, заткнись! – и Хромой слушается мэра, тут же Хромой затыкается.

А Салли все бумагу теребит. Подмигивать чаще стала, прямо глазом тарахтит… Нервничает. Я вот тоже очень нервничал, я ее понимаю. Я еще до сих пор весь нервный. Когда ко мне в жилище змеюка заползла с двумя головами – одна висит как бы дохлая, а другая изо всех сил шипит на меня, – я тоже очень-очень нервничал. Это еще когда было? Года два назад, наверное. Или три.

Ну, женщина Салли вертит-вертит листок, потом говорит:

– Я не знаю… Надо подумать. Зачем нам торопиться? Возможно, найдется какой-нибудь третий… новый… в смысле, лучший выход из положения? Куда мы торопимся? Я не готова. Нет, я не готова…