«Если», 2006 № 03

Единственными ее ответами стали журчание воды и хрустальный звон стакана, коснувшегося каменной раковины. Муэдзин встает и подходит к завесе из ниток грубых бусин, отделяющей большую комнату от кухни, куда он никогда не желал входить. Стоя перед невидимой границей между миром мужчин и миром женщин, он повышает голос:

– Зора, я с тобой разговариваю!

– А я тебя не слушаю, Мав. Зачем мне это?

Брошенное сестрой его детское прозвище рикошетит от панциря муэдзинской гордости, словно насекомое от лампочки. Если бы он умел расшифровывать нюансы женского языка, то понял бы: сестра просит о мире. С тех пор как мальчишка передал ей записку от Надира, она пыталась избежать разрыва с братом и сохранить хрупкое равновесие, которое позволило бы ей черпать силу одновременно от Марвана и Надира, потому что ей нужны оба.

Она обдумала и отвергла несколько решений. Инстинкт подсказывал, что прямой конфронтации следует избегать любой ценой. Она прекрасно знает брата и страшится его вспышек гнева, тех припадков ярости, которые могут завести его слишком далеко. Если бы только ее отношения с Надиром развивались иначе…

Несколько фраз, написанных ухажером, поколебали ее твердость. Неужели Надир был всего лишь бесстрастным наблюдателем их стычки с Марваном и теперь утратил интерес к последствиям скандала. Внезапное озарение заставило женщину гадать: уж не был ли ребенок, которого она носила под сердцем, последней попыткой Надира избежать судьбы, предначертанной ему в результате испарения времени?

Она перечитала записку несколько раз, тщетно пытаясь отыскать между строк утешение, в котором так нуждалась. И теперь, когда лишь хрупкая завеса кухонного проема защищает ее от Марвана, она думает о Надире, уже ускользающем из ее объятий, в то время как чаша гнева брата переполнилась, и он хлещет ее суровыми словами, неоправданно суровыми.

Зора не реагирует на его натиск. Ее лицо, полускрытое завесой, непроницаемо. Когда обвинения становятся слишком точными, она покачивает головой с инстинктивной грациозностью оленихи, но сквозь барьер ее губ не просачивается ни единого звука, даже когда брат использует запретные слова и призывает на ее голову самые злобные проклятия, подкрепляя их ударами посоха о каменные плиты.

Силуэт Марвана, облаченного в развевающийся полосатый халат, гротескно покачивается и расплывается, становясь все менее реальным – его голос гремит заключительными гневными аккордами, а глаза Зоры наполняются слезами.

Когда он трубит об отлучении от дома, посылая вслед окончательный залп оскорблений, Зора сдавленно всхлипывает и выбегает из кухни, отталкивая брата и не давая ему времени передумать и позвать сестру обратно.

Оказавшись на улице, она бежит к домику на окраине города, где живет Надир – всего в нескольких кварталах от темпоральной границы. По ее щекам льются слезы. Она даже не представляет, как примет ее любовник, но иного выбора у нее теперь нет. Ее вселенная, зажатая между поверхностью озера и стеной из проклятий брата, отныне узка, словно могила.

Ей вслед глядят мужчины, потрясенные лицом без паранджи, – такое они видят впервые. Завтра о ее позоре узнает весь город. Ей придется выдержать гораздо более суровое испытание, чем любопытство прохожих или злоба старших жен, бредущих с рынка. Завтра, и послезавтра, и через два дня… пока их внимание не отвлечет что-то другое. Или пока не кончится само время, стерев даже запись о поступке Зоры из памяти всего мира.

* * *

Долго и тяжко Марван ищет утешения во сне. После ухода сестры он провел несколько бесконечных часов на террасе своего дома, сидя на корточках и наблюдая за испещренной волнами поверхностью озера. Гнев его утих, сменившись головокружительной пустотой, непонятной мукой.

Вскоре ему придется пойти на рынок и нанять саиса – слугу для ухода за домом и собой. Он снова усядется возле старейшин и будет слушать их болтовню: как они бесконечно обсуждают городские дела, наподобие часовщика, отыскивающего песчинку, способную парализовать вращение хрупких шестеренок их скучных жизней.

Если жизнь и продолжается, традиционная и неизменная, то в основном из-за них, самоназначенных хранителей повседневности, традиций и обычаев. Никто еще до сих пор не бросал вызова их авторитету. Никто до Надира. Это имя пробуждает в Марване последнюю вспышку гнева. Ловец губок осквернил все святое, включая имя Аллаха. Так почему же Аллах допустил, чтобы из чресел этого мужчины проистекла новая жизнь? Почему его сестре было суждено превратиться в жертву судьбы? Несправедливость этого озадачивает муэдзина. Быть может, он сам, выполняя святые обязанности, как-то оскорбил Всевышнего или это дополнительная проверка его веры? Почему он заслужил такое?