«Если», 2009 № 08

Она быстро зашагала вперед. Я поспешил за ней.

Людочка закричала:

— Я надеялась, что Дагон пощадит мою родину!

Я переспросил:

— Дагон?

Людочка показала на дом, похожий на гигантскую черную коробку с кристаллами, выпиравшими сверху:

— Тут жила моя школьная подружка Алиса.

Она показала на дом, похожий на стоэтажную избушку. Дом венчала телевизионная антенна со скелетом кота на рефлекторе.

— Здесь жили дядя Федор и его пес.

Я спросил:

— Почему пес? Там дохлый кот на антенне.

Она сказала, показывая на типовую девятиэтажку:

— Тут жил мой двоюродный брат со своей семьей. — Людочка сказала: — А вот здесь был ларек, где торговали моими любимыми шоколадными роботами на вафельных транзисторах. Роботы говорили: «Не-ешь-нас-де-воч-ка-мы-ра-зум-ны-е-су-щест-ва». А я все равно ела. Я проглатывала голову робота на слове «разумная». «Существа» робот произносил в моем животе.

Я сказал:

— Тьфу…

Людочка усмехнулась:

— Не нравится?

Я сказал:

— Не нравится.

Она улыбнулась:

— Ты хотя бы честен со мной. Мне это по душе.

Людочка показала на старинный дом с мезонином:

— Вот за этим домом мы играли с подружками в резиночку. Ты умеешь играть в резиночку, Маркин? Это очень непростая игра. Стоят два человека. Между ними протянута бельевая резинка, связанная за концы. Надо выполнить определенную комбинацию прыжков через эту резинку. Сначала прыгать легко, потому что резинка расположена низко. Но ее поднимают с каждым разом все выше. Щиколотки, колени, бедра, талия… ты начинаешь путаться в ней. Злишься, пытаешься прыгнуть как надо, но промахиваешься. Вскоре о твоем прошлом рекорде в резиночку забывают, у толпы новый герой, а ты остаешься на обочине человеческой памяти: стоишь как столбик для резинки и наблюдаешь за чужими прыжками… — Она ударила кулаком по столбу. — Сволочи!

Я позвал:

— Людочка!

Кажется, я звал не ее.

Кажется, я звал ту, старую Людочку.

Она не услышала меня. Она подбежала к обгоревшим качелям и закричала:

— Здесь я впервые поцеловалась! Мне было тринадцать, а ему — двенадцать! Это был очень милый мальчишка: одноглазый инопланетянин в поношенной буденовке, которую он стащил из музея, скромный, когда дело касалось любви, и умный. Я сама коснулась губами его синих губ, иначе бы он никогда не решился! Его звали… с-сво-лочь, я забыла, как его звали! У него было дурацкое инопланетное имя! Губы его воняли бензином, и меня чуть не стошнило, а язык у него был алый и трепыхался, как красное знамя, и он считал себя революционером и верил в свободу, равенство и братство! Вот идиот! А вот школа! — Людочка ткнула пальцем в пустырь. — Я до сих пор помню выпускной бал! На мне было роскошное белое платье, а мой одноклассник Пашка, сволочь, вылил на него «Байкал»! Какой же он урод! Я плакала, спрятавшись в туалете для девочек, и пыталась оттереть пятно, а потом напилась с ребятами водки, и мы поехали на электричке на речку встречать рассвет, но случайно вышли не на той станции. Мы вышли в каком-то поселке, там был захудалый гастроном, и мы забрались на крышу этого гастронома встречать рассвет, и пили водку, а утром протрезвели и боялись слезть. За нами приехали родители и пожарные. Они ругались и плакали от счастья, потому что с нами ничего не случилось. Вот весело-то было! Ха-ха! Что же ты не смеешься, Сергей?!

Я спросил:

— А когда у тебя появился домик в горах?

Людочка обернулась, острая и холодная, как змея перед броском на жертву, и уставилась на меня.

— Не помню, — заявила она. — Не знаю. Не важно!

Я сказал:

— Хорошо. Прости, если сказал что-то не то.

Она закричала:

— Да не было никакого домика в горах! Ты что, не понял до сих пор? Какой же ты придурок!

Я сказал:

— Наверное.

Людочка долго смотрела на меня, а потом закрыла лицо ладонями и разревелась. Я подошел, чтобы обнять ее, но она, истерически взвизгнув, оттолкнула меня и опустилась на колени, погрузившись неглубоко в пепел, словно «Титаник», который начал тонуть да вдруг передумал. Я присел на бортик песочницы, склонил голову и опустил руки между колен.

Я сказал:

— Это очень добрая планета. Здесь живут самые добрые на свете люди. Парадизские мужья не бьют жен. Друзья не убивают друзей. Местные нацисты…

Людочка смотрела на меня сквозь растопыренные пальцы. Ее лицо и руки были испачканы сажей. Она выглядела как плачущее огородное пугало. Если, конечно, бывают такие пугала, которые умеют плакать.

Я сказал:

— Парадизский мужчина никогда не убьет друга испачканным в винегрете парадизским ножом…

Она закричала:

— Заткнись, болван! — И влепила мне пощечину.

Я потрогал щеку. Щека горела. Я поднял голову, чтобы ветер остудил щеку, и увидел падающих с неба желтоперых ангелов. Они кружили, будто сухие осенние листья. Нелепое зрелище.

Я опустил голову, чтобы не смотреть на то, чего не бывает.

Людочка сказала:

— Может, это была и не очень добрая планета. Может, у меня и не было никогда домика в горах. Может, отец часто напивался до белой горячки и избивал мать. Может, какие-то уроды зарезали моего брата столовым ножом, потому что у него был другой цвет кожи. Но это моя родина. То, что сделал с ней Дагон, ужасно!

Я переспросил:

— Дагон?