«Если», 2010 № 06

Но не менее цензоров бдели и сами писатели, обдумывая еще не родившиеся произведения: а не будет это слишком вольно, печально, двусмысленно, многозначительно, сексуально и вообще подозрительно? И сколько прекрасных замыслов и сюжетов было абортировано ими!

И все равно предугадать извилистый ход цензорской мысли было подчас невозможно.

Один мой фантастический роман «Дарю вам память» вызвал подозрение у редакторов тем, что где-то там, в галактике, существует высокоразвитая цивилизация, которая заходит в некий эмоциональный и моральный тупик. А когда я все-таки уговорил их, взвился уже цензор. Как так? Вы говорите высокоразвитая цивилизация, и вдруг — тупик! Как же так? Это что, вы уж и идею прогресса ставите под сомнение?

Верите или нет, но рукопись после нескольких внутренних рецензий трижды отправляли на экспертизу — не то в журнал «Вопросы философии», не то в «Коммунист». И только потом со скрипом книжку напечатали.

А в 1982 году за роман «Дарю вам память» меня наградили «Аэлитой» — премией, вручаемой тогда отличившимся фантастам. Изготовили саму статуэтку из уральских самоцветов и каких-то неведомых экзотических металлов, вроде циркония, местные художники, а вручали ее мне в Свердловске, что было вполне объяснимо. Журнал «Уральский следопыт», издававшийся там, был тогда одним из немногих центров, где любили и печатали фантастику. «Аэлита» и по сей день украшает мой письменный стол.

* * *

Повесть «Тонкий голосок безымянного цветка» — один из немногих моих текстов, который нравится мне самому. Она вышла в 1985 году и до сих пор, когда я вспоминаю ее, наполняет меня печалью. Герой ее списан с моего хорошего знакомого, который учил меня понимать язык цветов. Человек он был тяжелый, угрюмый, одинокий (жена давно ушла от него, и даже с дочерью он не виделся), тяжко пьющий. И лишь со своими цветами — а его крошечная однокомнатная квартирка на верхнем этаже неказистой хрущобы была буквально переполнена ими и, скорее, напоминала влажным теплым воздухом оранжерею — он становился нежен и приветлив. И они отвечали ему трогательной любовью. К сожалению, и их поддержка не помогла ему — он умер очень рано.

Не знаю, как бы сложилась его судьба, живи он сейчас, но тогда она была изломана еще и тем, что два романа, написанные им — прекрасные вещи, с моей точки зрения, — были решительно отвергнуты в издательствах. Они и не могли быть напечатаны, ибо написаны о людях семидесятых — времени «развитого социализма», или «разлитого», как называли его тогда — с бескомпромиссной прямотой и искренностью.

* * *

Повесть «Дальние родственники» писалась в 1988 году, и читатель заметит в ней некоторые вольности, которые несколькими годами ранее казались бы просто немыслимыми. Вольности эти по нынешним понятиям, когда пишется и издается бог знает что — от размеров груди некоей телеведущей до сексульных предпочтений известного певца, — кажутся просто смехотворными. Но я ловлю себя порой на мысли, что зато в советские времена у авторов и издательств хотя бы с чисто профессиональной точки зрения были более высокие стандарты.

К тому же мне было уже немало лет, и в моих вещах мало-помалу начинали появляться мысли о старости, о человеческой доброте, душевной привязанности и преданности. В традиционной фантастике они обычно не занимают большого места, и, очевидно, моя фантастика начала дрейфовать куда-то в более эмоционально-этическую сторону. В «Дальних родственниках», как я уже сказал, этому способствовали и новые ветры, дувшие в стране в конце восьмидесятых годов и названные впоследствии горбачевской перестройкой.

Их я почувствовал непосредственно на себе. Мой старший сын работал тогда в одном академическом институте мэнээсом — младшим научным сотрудником, и имел глупость принести с собой на работу книжонку на английском с Кремлем на обложке и довольно невинными по нынешним временам заметками о Советском Союзе, которые тогда казались совершенно крамольными. Кто-то из его бдительных сослуживцев книжку передал в «соответствующие органы», и моего сына привлекли к уголовной ответственности за «хранение и распространение сведений, порочащих…» и так далее. Поскольку книжку он взял у меня, в прокуратуру стали вызывать и меня. «А вы лучше меня привлеките к ответственности, — нагло заявил я, — мне это не помешает для репутации, скорее, наоборот».

Нутром я чувствовал, что парализующий страх, в котором мы прожили всю жизнь, уже начал испаряться. «Э, нет, — хитро прищурился прокурор, — так не пойдет…»

В глазах его я читал растерянность: дело явно было подсунуто прокуратуре из КГБ, и он не очень представлял себе, что с ним делать. И был прав, потому что вскоре академика Сахарова вернули из горьковской ссылки, КГБ стремительно терял свою мертвую хватку на шее страны, и дело о «подрывной» книжке было под шумок спущено на тормозах.

* * *