«Если», 2010 № 09

Они стояли на смотровой площадке, на стороне, обращенной к морю, и солнце заливало окна башни ослепительным светом. Иоанн, скинув плащ, остался в тунике, подпоясанной кожаным ремнем с бронзовой бляхой, украшенной простым геометрическим орнаментом. С «черными копачами» Олег немного знался — в смутные девяностые выживать приходилось всяко. Бляха была готская. На поясе в кожаных ножнах обнаружился и короткий меч, судя по форме рукояти — тоже готский. Хорошо же экипировали древних христиан в последний путь…

— Ответь, рус, — сказал монах, — в каком году от Рождества Господа нашего Иисуса принял ты кончину?

— В две тысячи девятом.

Иоанн огорченно покачал головой, потеребил бороду.

— Значит, и за две тысячи лет по Рождеству Он не явился вновь… Слушай же. Я нес свет истинной веры и просвещения здесь, в Готфии, и достиг на этом поприще немалых успехов. Сам патриарх Константинопольский учредил Готскую епархию, а возле торжища Парфенитов был основан мною монастерион. Однако Готфия давно страдала под властью свирепого иудея — хазарского кагана. И вспыхнуло восстание, и я был с моею паствой. — Иоанн помолчал. — Но увы мне. Восстание было разгромлено, я бежал, позорно бежал в Амастриду, где и обретался четыре года до кончины. А следовало принять мученический венец! Но — не дал Господь сил, и за то низвергнут я в пекло сие, и еще милость Божия, что не в самый страшный из кругов адовых…

Олег ощутил легкое головокружение. Иоанн и готы. Готы и Иоанн. Что-то очень знакомое. Очень.

— Где же ты воскрес?

— Не говори так! Не воскрешение сие, но суть наваждение бесовское!.. Отдал Богу душу я в Амастриде. — Иоанн неторопливым жестом указал на морской горизонт, в сторону Турции. — Однако всегда желал быть погребенным в Парфенитах, в родном монастерионе. И вижу, что желание мое было выполнено. Ибо… возник я на склоне Айя-Дага, но ни монастериона, ни чего-либо человеческого там не было! Да, наваждение, Олег, — помолчав, добавил он, — ибо умер я стар и немощен, а восстал — крепок и здрав.

Иоанн Готский, вспомнил он наконец. Кенотаф Иоанна Готского. Партенит. Санаторий «Крым». Место точного захоронения неизвестно. Причислен к лику святых. Сказать? Нет, не надо. Совсем старик с ума сойдет. Если, конечно, я не сойду раньше. Поэтому займемся прикладной лингвистикой.

Опять же в смутные девяностые, во времена всеобщего разгрома он то ли от отчаяния, то ли от любопытства, а то ли просто от нечего делать посещал общество местных эзотериков. Был там среди прочего разношерстного люда и любопытный мужичок — сурдопереводчик, который брался обучить всякого желающего пониманию речи по артикуляции. Олег пожелал, и у него вроде даже неплохо получалось. Можно и попробовать.

— Скажи мне еще, Иоанн, какой титул носил царь готов? — Олег сконцентрировал внимание на губах монаха.

— Не царь он был, а управитель кагана.

— И какой титул?

— Говорю — управитель.

— Это по-гречески?

— По-гречески. — Монах пожал плечами, выказывая недоумение.

— Прошу, повтори медленно.

— У-пра-ви-тель, — медленно и внятно произнес Иоанн, и Олег понял: «топархос».

Топарх.

— А по-хазарски?

«Управитель» — услышали уши, но слово вышло совсем коротким, и он без труда разобрал: «пех».

— А по-готски? — не унимался Олег.

— Управитель.

«Феудан»? «Тиудан»? Неважно.

— Ведомо мне, за что низринуты сюда язычница и германец, — сказал монах. — Снова вопрошаю тебя, рус, за что низринут в пекло ты?

Ответить Олег не успел. В груди возник тугой и жгучий комок, в виски стукнуло молоточками, неведомая и властная сила охватила все его существо, и сила эта, нет, не говорила, слов не было, но внушала: встань и иди. Во рту пересохло, жара надвинулась стеной, в глазах потемнело. Он зажмурился, затряс головой, силясь отогнать наваждение — не вышло. Где-то на обочине сознания он слышал глухое бормотание Иоанна — монах крестился и произносил что-то неразборчивое.

— Что… что это? — задыхаясь, пролепетал Олег.

— Наваждение бесовское! — хриплым, чужим голосом ответствовал монах.

На площадку вихрем ворвался Дитмар фон Вернер.

— Новый Зов! Собираемся.

— Куда? — выдавил из себя Олег.

— Ляг и прислушайся, — скомандовал немец.

Ноги и так не держали, он повалился на полупрозрачный пол и закрыл глаза. НЕЧТО подхватило его и повлекло за собой. Выше, выше и на запад. Надо быть там. Там. Ай-Петри? Нет, ближе. И ниже. Ялта. Нет. Еще ближе. Гурзуф. Да. Выше. Да. Стоп. Беседка Ветров.

— Беседка Ветров, — сказал он, открывая глаза.

Стало легче. Зов держал в тисках, все еще кричал «встань и иди», но уже не столь пронзительно, не столь нестерпимо…

— Можешь показать? — фон Вернер развернул самодельную, аляповато нацарапанную на куске пластика карту южного берега, испещренную непонятными значками и подписями на немецком.

— Здесь, — он уверенно ткнул пальцем, мимолетно отметив, что понимание немецкого не распространяется на письменность. — Но что?..

— Новое воскрешение, — лаконично сообщил немец и внезапно рявкнул: — Полчаса на сборы!