«Если», 2011 № 06

— Нет уж, ходили мы по этой дорожке, — продолжал я. — Вы не поверите, сколько времени уходит на возню с чужими эмоциями, а еще больше — на эмоциональное напряжение, которое деформирует вас самих. Я в любую минуту готов предпочесть всему этому наш сканер!

Я ласково похлопал «Медтрон-3000» по холодному титановому боку.

— Благодаря вот этим малышам и тем ребятам, что выдумали систему ответов, современная медицина поднялась на совершенно иной уровень.

— Да и смена кончается гораздо быстрее. — Мисс Джонсон с облегчением вернулась к прежней закадычно-дружеской манере.

Я сверкнул в ее сторону улыбкой — к этому времени я изрядно поднаторел в этой игре. Я тоже вышел на совершенно иной уровень: инстинкт выживания — серьезная вещь.

— Мисс Джонсон!

Она обернулась.

— Пригласите следующего пациента.

— Хорошо, доктор.

«Доктор»… Будь я проклят, если еще чувствовал себя доктором.

* * *

Отбыв очередную смену, я наконец вышел на улицу — стоял конец октября, было довольно прохладно и ветрено, — и, прищурясь, поднял глаза на сверкающий на солнце стеклянный фасад «Юнити Хелс Иншуранс билдинг», что возвышался над всей деловой частью города. Я подтянул воротник повыше и плотно прихватил уголки рукой, спасаясь от ветра. Мне предстояла недолгая прогулка до дома.

Я жил в центре уже почти пять лет. В тот самый день, когда Нэн сообщила, что больше не может выносить меня в своем доме, я решил подыскать себе жилье на расстоянии нескольких минут ходьбы от клиники. Безрадостные толпы, теснящиеся на станциях и в поездах метро, не могли способствовать умственному здоровью кого-либо, тем более людей моего поколения; кроме того, мне нравилась возможность дышать… ну, конечно, теперь это вряд ли можно было называть свежим воздухом, но я любил атмосферу чумазых улиц центра города, предпочитая ее стерильным интерьерам современных зданий.

Я прошел мимо «Хот Бинз» — местечка, где по утрам пил кофе; дразнящие запахи замедлили мой шаг, но мысль о последующем возвращении на улицу, после того как я согреюсь, удержала меня на пути. Я свернул за угол и подошел к парадной двери моего дома, над которой была вмонтирована видеокамера.

— Впустить, — приказал я.

Непомерно большие стеклянные двери распахнулись, и я поспешил убраться внутрь с холода, к которому мое тело привыкнет лишь по мере превращения осени в зиму. Я кивнул аниматронному регистратору в холле, который приветствовал меня по имени, и вызвал лифт. Когда я вошел в кабину, ко мне обратился превосходно поставленный голос, наподобие тех, что слышишь в шестичасовых новостях:

— Направляетесь к себе, доктор Дженкинс?

— Да, к себе.

— Очень хорошо. — Дверь закрылась, меня препроводили на тринадцатый этаж, где я вышел из лифта и прошел по коридору до двери, а новая команда «Впустить» открыла доступ в мое маленькое убежище.

Я бросил пальто на один из обитых клетчатой тканью стульев, прошел в гостиную и взглянул на невзрачный кусочек Сентениел-парка, открывавшийся за большими, от стены до стены, окнами, которые и придавали комнате ее прелесть.

— Музыка, — приказал я, плюхаясь в свое любимое мягкое черное кожаное кресло у окна; я нажал на маленькую черную кнопку возле правой руки, и подставка для ног поднялась до нужной высоты. — «Петрушка».

Когда музыка заиграла, я закрыл глаза, позволяя ей унести меня назад, к тому дню, когда был записан этот альбом — концерту, на котором моя дочь сыграла короткое, но широко известное и характерное соло на трубе, прославившее эту пьесу; это был ее дебют в Чикагском симфоническом оркестре. Тем днем я гордился, наверное, больше, чем каким-либо другим — а в моей тогдашней жизни было немало моментов, которыми я имел право гордиться.

Медицинский колледж, женитьба на однокашнице, трое замечательных детей, уютный домик в пригороде. Казалось, все эти картины из чьего-то чужого прошлого. Я должен был увидеть, как это надвигалось, должен был заметить признаки, но меня ослепляло стремление преуспеть, и я не обращал внимания на то, как меняется мир вокруг. Изменения происходили постепенно, они подкрадывались ко мне подобно старости, понемногу, по одной морщинке. А потом, в один несчастный день, Нэн попросила меня уйти. Только в этот день я действительно осознал, насколько всё переменилось — всё, кроме меня. Наши дети подросли и рассеялись по стране; каждый добился успеха в своем деле, но ни один из них больше не был частью нашей жизни. Нэн сумела остаться в одном ритме с пульсом города, она занялась общественной деятельностью на добровольных началах и приносила много пользы, она делала то, что имело значение для людей.

А я был всего лишь тенью того человека, которым являлся когда-то, меня все больше разочаровывала наша медицинская система, давным-давно развалившаяся, утратившая способность делать то, для чего была предназначена — заботиться о людях. Горечь настолько переполнила меня, что я отравлял жизнь Нэн, но сам понятия об этом не имел до того дня, когда она разрушила мой мир.