«Если», 2011 № 06

— Тому виной мои дурные знакомства. — Она рассмеялась, но смех вышел коротким. — Я слишком много времени провела с тобой.

— Брось дурачиться, Лючия! Ты не можешь одна управлять этой махиной. Никто не способен сделать это в одиночку. Да и те дурацкие ветряки, которые ты называешь пропеллерами, просто разваливаются. Ты разобьешься в этой штуковине.

— Эта «штуковина» — последний гектар независимой республики Венеция. Я здесь родилась. Это мой дом. Тут я и хочу быть.

— То есть торчать на этом сморщенном воздушном шаре, прилепившемся к склону горы в богом забытой долине, пока бриз не развеет твою побрякушку на части? Ты этого хочешь?

— Вовсе нет. Я собираюсь увести виллу туда, где ей место.

— Да? И где же, о, где же это благословенное место?

— На высоте четырех тысяч. И не нуди про свои радары. Антонио только о них и говорил.

— Радары будут повсюду. Ты можешь оставаться здесь — и тебя размозжит о гору, как муху, или подняться на четыре тысячи метров — и тебя засекут радаром.

— Это больше тринадцати тысяч футов, — объявил я.

Оба посмотрели на меня так, словно я материализовался из воздуха.

— Четыре тысячи метров это больше тринадцати тысяч футов, — повторил я.

— На тринадцати тысячах футов твою связку воздушных шаров просто разорвет, — сказал Винченцо, снова поворачиваясь к Лючии.

Они продолжали спорить. Я насчитал пятнадцать циферблатов и одни часы, большой морской компас (с крылатым львом посередине и забавными завитушками вокруг букв С, В, Ю, 3), пять манометров, три термометра и — над головой — две изогнутые латунные штуковины, похожие на секстанты с маятниками. В середине комнаты имелся стол с большой картой под толстым стеклом; на карте были изображены Новая Англия и часть штата Нью-Йорк, а если присмотреться внимательно, можно прочесть пометки крошечными буквами, испещрившие реки Коннектикут и Гудзон и даже часть реки Святого Лаврентия. Я сел в одно из больших плетеных кресел. Не знаю, сколько прошло времени, но тянулось оно медленно.

— Что это? — спросил я, поскольку только что углядел латунную воронку, присоединенную к шлангу.

— Это переговорная труба, — ответил дядя. — Через нее Лючия может отдавать приказы несуществующему экипажу.

— Твой старый дядя — жестокий человек, — сказала, поворачиваясь ко мне, Лючия. — Он никогда мне не верил, только притворялся.

— Я верю, что ты погибнешь, если останешься тут.

— Ты никогда не видел эту виллу высоко в кучевых облаках, не видел, как она плывет среди них, — возразила она. — Ты не знаешь, как все было раньше, какой она была раньше: снаружи ослепительно белая с бледно-голубыми тенями в шелке и все плывет, парит. Ты не знаешь, каково это… когда я была маленькой и видели весь город разом… О да, это были только великолепные останки, но множество облаков, дрейфующих вместе, иногда так близко друг к другу, что мы могли переговариваться с корабля на корабль, а у некоторых — огромные террасы, уступы, арки и облачные башни, все белое, все парящее. Ты не понимаешь, каково это — чувствовать себя свободной! Мгновение мой дядя молчал.

— Ты живешь в какой-то жюль-верновской фантазии, а я не могу до тебя достучаться… — произнес он. — Пошли, Джейсон. Нам пора.

7.

К концу недели моя сестра настолько оправилась после удаления аппендикса, что мои родители приехали к Винченцо и забрали меня и мою грязную одежду. По дороге домой я рассказал, как дядя дважды катал меня на своем биплане и оба раза мы гостили у Лючии, которая живет на облаке. Родители, сидевшие бок о бок на переднем сиденье машины, долго молчали после того, как я закончил.

— Он возил тебя на тот желтый воздушный змей? — с нажимом спросил папа.

Я ответил: да.

— Господи боже! — пробормотал он. Потом добавил со вздохом: — По крайней мере, ты цел.

— Не помню никакой Лючии, — сказала мама.

— Винченцо не про все свои любовные похождения рассказывает. Главное, Джейсон снова с нами.

— Облако было ненастоящим, — объяснил я. — На самом деле оно из воздушных шаров.

— На самом деле это просто туманное поле в Бергшире, — сообщил мне отец. — Он уже летал туда раньше.

— Думаю, ему не следует знакомить Джейсона со своими женщинами, — сказала мама.

— Да нет же, папа, это не облако. Это… как парусник. Я был в рубке.

— Особенно с такими, про которых он нам не рассказывает, — добавила она.

Вскоре я понял, что, когда начинаю говорить про полеты, родители сердятся на дядю, поэтому я перестал. И вообще, сама история слишком фантастична, чтобы в нее поверить, а у меня было чем себя занять.

8.