«Если», 2011 № 06

Недвусмысленное ударение на последнем слове заставило Салли вжать голову в плечи. Лицо залила краска, но он все-таки сказал:

— «Атомная Леда» написана по принципу «неприкосновения». Ни один предмет не касается другого. Как частицы в атоме: Всё висит в пространстве. Даже море.

Слова давались ему с трудом: правая половина рта почти не двигалась, и речь смазывалась, словно говорил пьяный. У картины воцарилась тишина, нарушаемая приглушенным шепотом и шарканьем ног в других залах.

— Смотрите, и правда! — Девушка, стоявшая к картине ближе всех, показала на нее рукой. — Лебедь находится за Галой, но из-за положения ее кисти кажется, что они соприкасаются!

Туристы завертели головами, посматривая то на картину, то на уборщика, то на экскурсовода.

— Какая похвальная наблюдательность! Это как раз то, что я собирался сказать! Как видите, дорогие друзья, высокое искусство одухотворяет самых… — экскурсовод запнулся, — разных людей. Поблагодарим… как тебя зовут, сынок? — он хищно прищурился, разглядывая табличку с именем. — Поблагодарим Салли, которому стоит вернуться к своей работе, а нам — к своей.

Стиснув зубы, экскурсовод быстро проследовал в другой зал. Туристы засеменили за ним. Салли поднял ведро с водой и направился в подсобку.

— Стойте! — Девушка, поддержавшая его, оторвалась от группы. — Откуда вы это знали? Про неприкосновение?

Салли пожал плечами. Какое ей дело до того, что эта работа — его последний шанс остаться в мире, который он любил больше всего на свете.

— Нет, серьезно! — Девушка говорила по-испански с легким славянским акцентом. — Вы очень наблюдательны для…

— …для уборщика, — продолжил он.

— Я не хотела вас обидеть, Салли…

— Меня зовут Сальвадор, но понятно, что уборщики не заслужили полного имени, — Салли улыбнулся. — Не то что экскурсоводы.

Из-за неподвижного правого уголка рта улыбка получилась кривой.

— Сальвадор? Как Дали! Вас назвали в его честь?

— Вообще-то, да. Мои родители…

— Таня! — из другого конца зала девушку окликнул высокий молодой человек. Та помахала ему рукой.

— Простите, мне пора идти! — Она очаровательно улыбнулась и протянула руку на прощание, потом вдруг посмотрела на его ладонь, смутилась и исчезла в толпе.

Салли вернулся в подсобку, размышляя о принципе неприкосновения. Девушка не прикоснулась к нему. Как Гала к уродливому лебедю.

* * *

В крошечной подсобке он поставил швабру на место и, тихо вздохнув, присел на стульчик у окна. Откинулся на спинку: ссохшееся дерево заскрипело, ножки зашатались, но Салли удержался. Шаркнул кроссовкой по полу, скособочился и замер в крайне неудобной позе.

Диего, добряк-охранник, иногда заходивший к Салли, чтобы тот помог ему с каверзными кроссвордами, как-то заметил, что Салли, уместившийся на стульчике, похож на деформированную фигуру с картины «Предчувствие гражданской войны»: «Салли, ты мог бы стать отменным натурщиком для Усача!» — так в музее называли Сальвадора Дали.

Салли совсем не обиделся тогда на шутку и искренне посмеялся вместе с Диего. Вспомнив эту историю, Салли криво усмехнулся. Сегодня хороший день: голова не болела, и он наслаждался покоем, глядя на стену перед собой. Для кого-то просто стена с четырьмя бумажными прямоугольниками, но для Салли на ней умещалась вся короткая история его жизни. Диплом школы искусств с отличием. С фотографии в простой рамке улыбаются родители, Салли между ними в шапочке выпускника ухмыляется широко и непринужденно; далеко на заднем плане расплывчатым серым пятном виднеется их автомобиль — тот самый, в котором через неделю папа не справился с управлением на скользкой дороге. Незаконченный акварельный рисунок Салли, обезображенный черной кляксой: спустя всего месяц после смерти родителей, прямо за мольбертом, он потерял сознание. А вот прилепленное скотчем заключение врача — инсульт. В его-то возрасте!

В подсобке, которая находилась ниже уровня тротуара, всегда оставалось открытым маленькое зарешеченное окошко у потолка. Шорох автобусных шин, вздорное карканье автомобильных гудков, голоса пронырливых торговцев, которые зазывали иностранцев покупать «подлинные копии великого маэстро», и уродливые безделушки по мотивам музейных холстов, чужая речь — всё сливалось в единый пестрый и бурлящий коктейль звуков, пробуждало к жизни. Фантазия нашептывала: нарисуй! И Салли, закрывая глаза, рисовал в своем воображении. Непослушная рука исцелялась в эти минуты. Он водил ею, набрасывая на холсте эскиз, тут же воплощал в масле улицу, по которой катилась река блестящих на солнце красок, карнавальное шествие (музыканты впереди, а позади — чудаки в масках) — все по колено в краске. По обочинам Салли рисовал деревья, тянувшие ветви к седому от палящего солнца небу.

Потом Салли открывал глаза и видел перед собой дрожащую, скрюченную ладонь — точь-в-точь лапка мертвого цыпленка. В такой не удержать кисть, разве что швабру. В эти минуты он уже не ощущал жгучего стыда, как в первый год после инсульта. Он просто опускал дрожащую руку и задвигал картину в самый темный и пыльный угол памяти, где ее никто не смог бы увидеть.

Даже он сам.

* * *