Если б мы не любили так нежно

— Эта — настоящая! Я ее в Смоленске спас, из Успенского собора в Москву отправил! Но никто этого не знает! Святой истинный крест!

Истово прикладывались воины к нерукотворной иконе Смоленской Божией Матери, изображавшей Богородицу с младенцем Иисусом на руках. (Эту же икону носили по лагерю русских войск перед Бородинским сражением.)

Стемна вызвездило. Странно было подумать, что эти же сентябрьские звезды через два-три часа зажгутся над Абердином и над горами Шотландии, что они светят над Москвой и будут светить вечно в неизменном порядке, а ветер времени будет уносить поколения людей, как осенние листья.

В ночь перед приступом Михаила Борисович Шеин надумал устроить гадание по известному примеру великого князя Димитрия Ивановича, гадавшего в канун главной и самой страшной русской битвы на Куликовом поле, что сломила трехвековое татарское ярмо на шее великороссов. Только теперь лагерь русских стоял не на тихом Доне, а на древнем Днепре Славутиче. Видно, надеялся воевода на христианского Бога, но по старинке верил и в колдовское ведовство язычников. В поле за сторожевыми огнями было тихо, только перекликались кулики, как, наверное, перекликались они полтораста лет назад на поле Куликовом. Да еще каркали вдали вещие вороны и выли на опушке черного леса набежавшие на запах крови стаи волков. В низинах и над речной гладью курился седой туман. Слез со своего рослого аргамака окольничий, отошел, лег на сырую от ночной росы траву, прильнул ухом к родной русской земле, дерзко попранной ляхами. За ним молча и недвижно стояли князь и бояре, рославльский воевода Иван Тухачевский, тысяцкие и стрелецкие головы, командиры рейтаров, есаулы.

Наконец тяжело поднялся старый, тучный, как Димитрий Донской, архистратиг, главный воевода, отряхнул чернособолью шубу, повернулся к свите своей и изрек:

— Слышал я, как на два голоса стонет земля, один голос — русской матери, другой — польской але литовской. И обе они рыдают и плачут по сыновьям своим, коих уже никогда не дождутся. Однако сильнее голосит матерь ляхов, читает католическую отходную молитву, а сие значит, что быть завтра, когда будем мы Смоленск воевать, великой русской победе, и покончит она навсегда с засильем ляхов и литовцев на земле нашей русской!.. Завтра Смоленск будет наш. Завтра мы отслужим благодарственный молебен в церкви святого Петра и святого Павла, построенной пять столетий тому назад внуком Владимира Мономаха князем Ростиславом Мстиславичем.

В лесу неподалеку жутко заухал филин — будто леший захохотал.

— Мы взяли обратно в этом году Рославль, вернем и Смоленск. За святую веру, Царя и отечество погибнет много русских воинов, но победа с Божией помощью будет нашей!..

Лермонту хотелось спать — надо же выспаться до битвы, но Шеин, небывало взвинченный, неутомимый, затеял еще в своем шатре гадание на Библии. Он открыл наугад Священное Писание и сказал:

— Ветхий Завет, книга пророка Амоса, глава вторая… Что-то нам напророчит сей святой пророк? «И у проворного не станет силы бежать, и крепкий не удержит крепости своей…» Слышите, люди добрые, не удержит крепости!.. «И храбрый не спасет своей жизни. Ни стреляющий из лука не устоит, ни скороход не убежит, ни сидящий на коне не спасет своей жизни. И самый отважный из храбрых убежит нагой в тот день», — говорит Господь…

Он обвел всех в шатре воспаленным взглядом голубых глаз. Амос!.. А ну-ка еще раз! Книга пророка Аввакума! «Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою!»

Лермонт сначала молча изумился, а затем подумал: уж не плутует, не передергивает ли часом главный воевода?!

Ночь близилась к рассвету, а стан русского воинства под Смоленском все не засыпал — горели в кострах на приднепровской земле смоленская сосна и береза, с извечной резвостью, журча на вековых перекатах, клубясь таинственно в омутистых заводях, лишь сверху подсвеченных лунным светом, струился Днепр, не подозревая в верховьях своих, куда вынесут его русские холмы и долины, смутно темнели размытые дымкой иссиня-черные смоленские леса. Пахло винно-грибным запахом ранней осени, веяло скрытыми мраком болотами, листвой и травами.

— Сядем! — сказал, притомившись, главный воевода, выбрав костер со стрельцами. — Здорово, ребята! Честь богатырям!

Богатыри потеснились. Чудная была картина! Все они жарили рубахи и порты над жарким пламенем, что в глазах человеческих не меняется со дня сотворения мира и не изменится до последнего его дня. Бронзовели могучие груди и мышцы, плясали огненные блики в дремучих бородищах, искрились углями глаза воинов. Шеин узнал, что этот отряд стрельцов только что пришел со сторожевой службы. Поел, угостившись, чем Бог послал, а теперь спешил «покончить со стебарями», сиречь вшами.

— Завтра бой, — сказал старый стрелец с пегой бородой и черными бровями над одним-единственным сереньким глазом, — а в нем надо предстать в чистом виде!

Шеин так устал, что молчал долго, а потом, ткнув чурку в огонь, тихо сказал, глядя в огонь костра, но повернувшись вполоборота к Лермонту: