Если б мы не любили так нежно

С августа 1614 года до весны 1615-го Московский рейтарский полк почти весь стоял против поляков под Дорогобужем, но шквадрон «бельских немчин» Дугласа почти всю зиму провел в Москве, где он нес со стрельцами охрану Кремля. Видно, «бельским немчинам» еще не очень доверяли. Поляки крепко держали Смоленск. Русское войско, предводительствуемое князем Димитрием Мамстрюковичем Черкасским, с трудом удерживало Побережье и никак не могло собраться с силами, чтобы пойти на Смоленск. Пройдет еще пять лет, прежде чем Московия заключит мир с Речью Посполитой.

С первого взгляда Джордж Лермонт влюбился в Кремль. Пораженный, потрясенный, ходил он в яркий солнечный день от собора к собору, от терема к терему. «Златом покровенные и пречюдно украшенные», они производили незабываемое впечатление. Самым древним храмом в тогда уже почти пятисотлетием Кремле была церковь Рождества Богоматери, построенная в конце XIV века. Тогда, во времена Дмитрия Донского, стены Кремля, его башни и храмы складывали из белого камня, но с конца XV их заменили кирпичными…

Первый раз в Кремле он пробыл недолго — надо было спешить обратно в полк, и ушел он, оглядываясь на каждом шагу, переполненный той очистительной и возвышающей радостью, что дает созерцание истинного искусства, прикосновение к чуду духа и рук человеческих, но потом ему посчастливилось познакомиться с земляком Кристофером Галловеем, зодчим и часовщиком, которого русские называли Христофором Ивановичем Галовеем. Поклонник ранней готики, враг «московского барокко», Галловейшг был одним из виднейших иноземных зодчих, приглашенных в Москву основанным Борисом Годуновым приказом каменных дел. Он щедро потрудился над Кремлем, но главной его работой была надстройка вместе с Баженом Огурцовым по храмозданной грамоте самого патриарха Филарета Спасской башни в 1624–1625 годах.

В Кремле все знали этого шкота. Был он на диво высок — шесть футов и пять дюймов, нескладно скроен и худ, но с пивным брюшком, с большой головой и густой рыжеватой шевелюрой вокруг сияющей розовой плеши. Одевался небрежно в старомодный аглицкий камзол времен Елизаветы I Английской, но с длинным зелено-белым шарфом Эдинбургского университета, обмотанным вокруг журавлиной шеи со свободно болтающимися затасканными концами.

В руках Галловей вечно мусолил строительные чертежи, из карманов у него торчали всевозможные инструменты. Всегда был испачкан известью и краской. По-русски говорил отвратно. Но русские мастера и строители души в нем не чаяли, ценили за талант и крепкие знания, ласково называли меж собой «Головей-головушко».

Крис Галловей надолго стал единственным настоящим другом Джорджа Лермонта в Москве. С каждым годом крепла их дружба. Многим был обязан Лермонт этому недюжинному человеку. Он-то и представил Кремль молодому рейтару в кожаной кирасе и обшитых кожей рейтузах с лампасами и устрашительным шотландским клеймором на левом боку, который он поддерживал, чтобы тяжелый двуручный меч не бряцал о камни ступеней.

Галловей начал с Успенского собора — жемчужины Кремля, самого современного славного из девяти его храмов. Его построил итальянский архитектор Аристотель Фиораванти в 1475–1479 годах, причем каждый шаг его проверялся великим князем Иваном III и неусыпными стражами православной церкви. Болонец Фиораванти и сам явно стремился, двигая вперед зодчество Московии, всемерно использовать чисто русский колорит, владимиро-суздальские и прочие местные традиции. Это же стремление двигало и Кристофером Галловеем, и он яро восставал против слепого подражания итальянским образцам. Служители церкви требовали, чтобы Успенский собор в Кремле во всем был похож на Успенский собор во Владимире, но когда над Москвой-рекой поднялся могучий красавец богатырь о пяти златых шеломах, летописец отметил: «Та церковь чюдна велми величеством и высотою, и светлостью, и звонкостью, и пространством, такова же прежде того не бывала на Руси…». Под высочайшим столпом Руси Иваном Великим горели на солнце пять куполов Успенского собора, на долгие века облитые особой, «огневой» позолотой, светилось каменное кружево, празднично пестрела цветная роспись порталов.

Внутри храма прохладно пахло ладаном и воском, таинственно мерцали иконы.

Что-то немыслимо древнее, допотопное и языческое виделось Лермонту в святом образе Владимирской Богоматери, в иконостасе руки Дионисия, в старинном, как сам Кремль, изображении тезки Джорджа Георгия Победоносца, в завораживающе-пронзительном «Яром оке» — иконе Христа Спасителя.