Если бы я была королевой… Дневник

К счастью или к несчастью, сама я себя почитаю сокровищем, какого никто на свете не достоин, а те, кто смеет поднять взор на это сокровище, те для меня жалкие черви и заслуживают, на мой взгляд, в лучшем случае жалости. Я чту себя как божество, и у меня в голове не укладывается, как такой человек, как Жирофля[29], мог надеяться произвести на меня впечатление.

Я насилу сочту равным себе короля. По-моему, это прекрасно. Я с такой высоты взираю на мужчин, что веду себя с ними любезно донельзя, ведь неуместно мне презирать тех, кто находится так низко. Я на них смотрю, как лев на мышей.

Четверг, 29 июля 1975 года

Я вытерпела все неприятности, связанные с отъездом. Спешка, раздражение, беготня, о чем-то забыли, что-то вспомнили, все кричат.

Я вконец было растерялась.

И вот уже говорят, что мы остаемся до субботы.

Дядя Степан хочет отложить отъезд. Ни на что не может решиться – что за характер! <…>

Понедельник, 2 августа 1875

<…> Целый день прошел в лавках, у портных, у модисток, в прогулках, в кокетстве, а теперь я накинула пеньюар и принимаюсь за доброго друга Плутарха. <…>

Вторник, 3 августа 1875 года

У меня необузданное воображение: мечтаю о галантных похождениях минувших веков; я и сама не догадываюсь, как я романтична, а это весьма опасно! <…>

Среда, 4 августа 1875 года

<…> Охотно прощаю себе обожание, которое внушает мне герцог, потому что, по-моему, он во всех отношениях меня достоин. Но склонности к этому человеку я себе не прощаю. <…>

Вторник, 17 августа 1875 года

Во сне видела Фронду; как будто я поступила на службу к Анне Австрийской, она мне не доверяет, а я веду ее в гущу мятежного народа и кричу: «Да здравствует королева!», и народ вслед за мной кричит: «Да здравствует королева!» <…>

Среда, 18 августа 1875 года

Целыми днями только и делаем, что восхищаемся мною: восхищается мама, восхищается княгиня; то она говорит, что я похожа на маму, то – на ее сына; видимо, это наивысший комплимент, какого можно меня удостоить. Мы всегда ценим себя выше, чем всех прочих.

Но я и в самом деле хорошенькая. В Венеции, в большом зале Палаццо дожей есть роспись на потолке, кисти Веронезе, изображающая Венеру – высокую, белокурую, свежую. Я на нее немного похожа. Никакая фотография не даст представления обо мне: она не передает цвета, а главная моя красота – это свежесть и необыкновенная белизна кожи.

<…> Но если меня разозлят, если я чем-нибудь недовольна или устала – прощай, моя красота! Я самое хрупкое создание на свете.

Хороша я только в те минуты, когда счастлива и спокойна. <…>

Когда я устаю или сержусь, я превращаюсь в дурнушку.

А от счастья расцветаю, как цветы на солнце. <…> Посмотрим, что-то будет дальше, время еще есть, слава богу! Я только начинаю складываться в ту женщину, какою буду в двадцать лет. <…>

Получили письмо от тети. «Скажите Мари, что Жирофля приехал в Ниццу, продал землю и уехал».

А мне-то что? Я смутно ждала его здесь, до письма… <…> я жду неизвестно кого, я, как Агарь в пустыне, жду и жажду душу живую.

Пятница, 27 августа – суббота, 28 августа 1875 года

<…> Александр пишет, что тяжба идет своим чередом. Расследование закончено. Эксперты исследуют подписи Романова – эти самоеды смеют сомневаться в их подлинности <…>!

<…> Врачи на основании поступков Романова и всяких показаний решат, был ли Романов душевнобольным.

Решить это будет трудно – Романов умер пять лет назад. <…>

Мне тогда было двенадцать. <…>

Как только он умер, в России начали плести интригу. <…>

Понедельник, 6 сентября 1875 года

Какое счастье, что я никого не люблю. Я ведь в иные минуты спрашивала себя, не влюбилась ли я в этого человека. Одно огорчает меня больше всего – нет, не то, что рушатся все мои планы, не сожаления, которые причиняет мне эта цепь неудач, и не из-за меня самой: не знаю, поймет ли меня кто-нибудь, но мне горько видеть, как на белое платье, которое мне хотелось сохранить чистым, садится пятно за пятном. После каждого огорчения сердце мое сжимается, но не от обиды, а от жалости: каждое горе – это капля чернил, которая падает в стакан воды, она уже никуда не денется, она добавляется ко всем предыдущим каплям, и вода становится мутной, черной и грязной. Что толку потом подливать воды, если на дне остается мутный осадок. Сердце мое сжимается: вот еще одно несмываемое пятно на моей жизни, на моей душе. Право слово, когда сталкиваешься с непоправимым, даже с мелочью какой-нибудь, все равно делается очень грустно.

<…>

Воскресенье, 12 сентября 1875 года

<…> Вечер во Флоренции. <…>

Сам город так себе, но очень оживленный. На всех углах продают арбузы ломтями, я голодная, и эти арбузы, красные, свежие, ужасно меня соблазняют.

Наше окно выходит на площадь и на Арно. Я велела, чтобы принесли программу праздников; сегодня первый день.