Если бы я была королевой… Дневник

Но до Оли Мещерской вот что пишет Башкирцева:

«В семь часов после вчерашнего дождя стало так хорошо, так свежо, и деревья, освещенные солнцем, были такие зеленые, что я просто не могла заниматься уроками… Я пошла в сад, поставила стул у фонтана… Видишь ручеек, и скалы, покрытые мхом, и повсюду деревья разных пород, освещенные солнцем. Зеленая трава, зеленая и мягкая, мне даже захотелось поваляться на ней. <…> Если вилла и сад не изменятся, я приведу его сюда и покажу то место, где столько о нем передумала» (запись от 7 мая 1873 года).

Муся хочет поваляться на траве – Оля валяется на папином диване в кабинете. Муся мечтает привести в свой сад «взрослого» герцога Гамильтона, в которого влюбилась издали, – Оля приходит в сад со «взрослым» Алексеем Михайловичем… Башкирцева, Мещерская: несходство их между собою – перефразируем Белинского – куда меньше, чем расстояние между Башкирией и Мещерою.

Мещерская:

«Я закрыла лицо шелковым платком, и он поцеловал меня в губы через платок…»

Башкирцева:

«В четверть первого он поднялся… и стал прощаться, сильно сжимая мне руку. <…> Потом я уселась на первую ступеньку узенькой лестницы в конце коридора. <…> Вместо ответа я обхватила его голову руками и поцеловала его в лоб, в глаза, в волосы. Я это сделала больше для него, чем для себя» (19 мая 1876 года).

Мещерская:

«Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая!.. Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»

Башкирцева:

«Господи! Как я могла поцеловать его в губы? Сама, первая! Сумасбродная дрянь! Теперь плачу и дрожу от ярости! Turpis, execrabilis[1]. Он решил, что для меня это совсем просто, что я уже не в первый раз, что я так привыкла!» (10 августа 1876 года).

Замысел этого рассказа пришел к Бунину не в России: «…вспомнилось, что забрел я однажды зимой совсем случайно на одно маленькое кладбище на Капри и наткнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то молоденькой девушки с необыкновенно живыми, радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской, и, обмакнув перо в чернильницу, стал выдумывать рассказ с той восхитительной быстротой, которая бывала в некоторые счастливейшие минуты моего писательства». Возможно, путь к той таинственной могиле на Капри лежал от другой могилы – на парижском кладбище Пасси, где была похоронена другая, уж точно из Российской империи приехавшая девушка – Мария Башкирцева. Так вокруг этой судьбы перемешались, переплелись реальность и литература, стихи и проза, жизнь и книга.

Но это – отражение дневника Башкирцевой в русской литературе. Между тем, изданный сначала во Франции, этот дневник наложил отпечаток на литературу французскую. Не будем перечислять факты, многократно упоминавшиеся в предисловиях и критической литературе; остановимся на одной подробности, возможно ускользнувшей от внимания читателей. Во Франции дневник Башкирцевой был опубликован в тот год, когда начал публиковаться другой знаменитый дневник – братьев Гонкур. Это вызвало взрыв читательского интереса к самому жанру, а дневник Башкирцевой оказался в поле зрения читающей молодежи благодаря тому, что им увлекались популярные писатели той эпохи. Вот что пишет об этом в мемуарах Даниэль Алеви, французский историк и эссеист, сын популярного драматурга и романиста Людовика Алеви и соученик Марселя Пруста по лицею Кондорсе: «Поль Бурже, а вскоре и Баррес вдохновляли нас на чтение дневников Амьеля, Бенжамена Констана, Стендаля, Марии Башкирцевой»[2]. Годы спустя писатель Анри Бордо свидетельствует: «Я познакомился с ним [Марселем Прустом] у мадам Бартолони, когда мы оба были еще в расцвете молодости. <…> Оказалось, что наши литературные вкусы во многом совпадают: оба мы любили „Замогильные записки“ <…> „Дневник“ Марии Башкирцевой, в котором он ценил ее своеобразное самонаблюдение…»[3] Но не только ценил! Рискнем утверждать, что последние, по-человечески, быть может, самые яркие страницы «Дневника» явственно отразились на страницах романа Пруста «В поисках потерянного времени», в самом, вероятно, трагическом его эпизоде[4].

2

Между тем, в сущности, до сих пор этой книги почти никто еще не читал.

Мария Башкирцева писала дневник на французском языке с 1872 года до последних недель жизни, иногда очень подробно, по многу страниц в день, иногда записи оказывались короче. Как правило, если она пропускала день, то все равно вписывала в дневник дату, а на другой день поясняла, почему накануне записи не было.