Если бы я была королевой… Дневник

Если бы я сказала все! Мне очень страшно… Вот и сентябрь настает, ненастье не за горами. Малейшая простуда того и гляди свалит меня в постель месяца на два, а там жди, покуда поправишься… А картина! Ради нее я бы пожертвовала всем, а там будь что будет…

Да, самое время поверить в Бога и помолиться…

Боюсь заболеть; я в таком состоянии, что какой-нибудь плеврит может прикончить меня в считаные недели. Впрочем, так оно и будет рано или поздно. <…>

Среда, 2 сентября 1884 года

Делаю рисунок для «Фигаро», но постоянно устраиваю себе перерывы, отдыхаю по часу… У меня жестокая лихорадка, не могу больше. Никогда еще мне не было так худо; но я помалкиваю, и мне не мешают уезжать из дому и работать. К чему признаваться? Я больна, вот и все. Разве болтовней поможешь делу? Ну а то, что я отлучаюсь из дому? Когда мне лучше, эти отлучки мне не вредят.

<…>

Суббота, 13 сентября 1884 года

Мы друзья, он нас любит; меня он уважает, и любит, и интересуется мною. Вчера сказал, что напрасно я терзаюсь, что мне бы следовало… понимать, какая я счастливая… Ни одна женщина, сказал он, не добилась такого успеха, как я, причем так быстро.

– Вы известная художница, везде только и разговоров что о мадемуазель Башкирцевой, вас все знают. Это истинный успех! Но вам все мало, вам подавай Салоны дважды в год; все торопитесь, торопитесь, боитесь не успеть! Конечно, для человека честолюбивого это естественно, я сам через это прошел… и т. д.

А сегодня он сказал:

– Меня видят с вами в карете, хорошо еще, что я болен, а не то меня бы обвинили, что я за вас пишу картину.

– Об этом уже поговаривали, – добавил архитектор.

– Но не в газетах же!

– Этого еще не хватало! <…>

Четверг, 18 сентября 1884 года

Виделась с Жюлианом! Мне его недоставало. Но мы так давно не встречались, что почти не о чем было говорить. Он сказал, что у меня наконец-то умиротворенный вид. <…>

Вокруг Жюля <Бастьен-Лепажа> собралась вся семья, мать и сестры, они останутся при нем до конца, но они производят впечатление добрых болтливых кумушек.

Этот изверг, Жюль, намерен обо мне заботиться: он желает, чтобы за месяц я вылечилась от кашля; застегивает на мне жакет и все время беспокоится, достаточно ли я укутана. <…>

Да, он, несомненно, питает ко мне дружбу, причем дружбу, не лишенную эгоизма. Я ему сказала, что с завтрашнего дня начну работать, а он в ответ:

– Ну погодите еще. Не бросайте меня.

Я очень люблю этого ребенка. <…>

Пятница, 19 сентября 1884 года

Ему опять хуже. Не знаем, что делать – уезжать или оставаться: он то кричит от боли, то улыбается нам. Уехать – значит признать, что он очень плох, а оставаться и смотреть, словно в театре, как он извивается от боли…

Я ужасна, я говорю об этом без малейшей деликатности, мне кажется, можно было бы найти какие-то слова, более… то есть менее… Бедный ребенок.

<…>

Среда, 1 октября 1884 года

<…> Жюлю [Бастьен-Лепажу] все хуже и хуже. <…>

А я не могу работать. Моя картина не будет написана. Вот! Вот! Вот!

<…>

Он уходит и очень страдает. Человек в таком состоянии уже отстранен от земли; он уже парит над нами; со мной теперь тоже так бывает иногда. Видишь людей, они тебе что-то говорят, отвечаешь им, но ты уже не на земле – какое-то спокойное равнодушие, не болезненное, а словно после приема опиума.

<…>

Что ж, он умирает. Езжу к нему только по привычке; от него осталась тень, но я и сама уже наполовину тень; так к чему это все?

Мое присутствие ничем ему в общем не помогает, я бесполезна; у меня нет дара вдохнуть в него жизнь. Он радуется, когда видит меня, вот и все.

Я тоже равнодушна. Да, он умирает, а мне все равно; я словно не понимаю этого; что-то уходит. Если бы он… Если бы я видела… <…> Да какое там! Он очень привязан к нам. Он нас обожает. Вот так. <…> Я для него восторженная поклонница, наделенная некоторым талантом и потому способная его понять. Ну что ж. Ну что ж, мне хотелось бы быть [подругой?] его страданий, чтобы его любить… или плакать над ним…

Но вот так…

Словом, все кончено.

Все кончено. В 1885 году меня похоронят.

<…>

Четверг, 9 октября 1884 года

Вот видите. Я ничего не делаю. У меня все время лихорадка. Мои врачи – два очаровательных болвана. Я пригласила Потена и отдалась ему в лапы. <…> Судя по всему, моя худоба и все прочее не от чахотки; это случайная хворь, которую я подхватила, но никому о ней не рассказывала – все надеялась, что сама пройдет, и продолжала лечить легкие, которые за это время не стали хуже.

Но не буду морочить вам голову своими хворями. Главное, что я ничего не могу делать!!!

Ничего!

Вчера начала одеваться, чтобы поехать в Булонский лес, и дважды готова была бросить это дело: не было сил. А все-таки оделась до конца. <…>

Воскресенье, 12 октября 1884 года

Не смогла выйти из дому.

Я совсем разболелась, хоть и не лежу. Через день приходит врач. <…>

О Господи, Господи, а как же моя картина, моя картина, моя картина!