<…>
Вечером неприятная сцена. Явилась Анна, любовница Жоржа, и закатила здесь скандал уж не знаю по какому гнусному поводу, и говорила такие дерзости, что тетя послала за мамой, а мама получила свою долю и сбежала. А потом я выложила Анне все начистоту, не стесняясь в выражениях.
<…>
Хочется лечь и никого не видеть, убежать, даже умереть.
<…>
Несчастная я, надо мной тяготеет проклятие. <…>
Жалкая, про́клятая, отверженная еще до того, как выросла, униженная еще до того, как у меня появилось самолюбие. <…>
<…> Как сказал маме не знаю уж кто, поведение ее сына таково, что на этих днях префект пришлет ей на этот счет официальное предостережение.
Она рассказала об этом за обедом, потом разрыдалась, я не плакала, но чувствовала такую ярость и такой стыд, что вся побледнела.
1875
Новый год! Боже, храни меня в наступающем году и благодарю Тебя за все благодеяния в уходящем.
<…>
После небольшой сцены уезжаю в Париж.
Хотелось бы мне обойтись без этих сцен, но, если не поскандалю, ничего не могу добиться.
<…>
<…> В мире ничего не пропадает. <…> Если перестаешь кого-нибудь любить, свою привязанность тут же безотчетно переносишь на другого.
А если не любишь никого, то сама себя обманываешь. Если не человека полюбишь, так собаку, столик какой-нибудь, и так же сильно, просто любовь примет другую форму.
Когда любишь только одного, любишь гораздо больше, чем когда любишь нескольких. Это и понятно: каждому достается только часть привязанности. <…> И знаю, если я полюблю – буду любить безраздельно. Так, чтобы весь мир исчез.
Если бы я любила, то хотела бы, чтобы меня любили так же, как буду любить я: я не потерпела бы ни слова поперек.
Но такой любви не бывает. Значит, я никогда не полюблю, потому что никто не полюбит меня так, как я умею любить. <…>
Дом такой пустой, мне так скучно! Одно утешение – видеть Одиффре[26], и, пока я его не вижу, мне ужасно грустно.
Вчера говорили о латыни, о лицее, об экзаменах. Мне яростно захотелось учиться; когда придет Брюне, я не заставлю его дожидаться, а разузнаю у него об экзаменах. Пускай подготовит меня, чтобы через год я была в состоянии сдать испытания на степень бакалавра наук. Поговорю с ним об этом. <…>
Латынью я занимаюсь с февраля нынешнего года, а сейчас июль. За пять месяцев я, по словам Брюне, прошла то, что в лицее проходят за три года. Чудеса!
Никогда себе не прощу, что потеряла прошлый год, это ужасное горе, никогда не забуду!..
<…> А Одиффре? Он мне снится чуть не каждую ночь. Вчера всю ночь смотрел на меня влюбленным взглядом, и я проснулась под обаянием этого красивого лица и глаз, которые во сне, казалось, так меня любили.
<…>
Я хотела поймать его и мучить, а он сам меня поймал и мучает! Хорошо, нечего сказать! Ты наказана тем же, в чем согрешила. Вот тебе и урок, так тебе и надо, самая unlucky[27] из женщин.
Все против меня, ничего у меня нет, ничего у меня не получается. Я еще буду наказана за гордыню и глупое высокомерие. Читайте, люди добрые, и учитесь! Этот дневник – самое полезное и поучительное чтение на свете, какое только было, есть и будет. Вот жизнь во всех ее мельчайших подробностях, вот женщина со всеми ее мыслями и надеждами, разочарованиями, безобразиями, прелестями, печалями и радостями.
Я еще не совсем женщина, но я вырасту. Мою жизнь можно будет проследить с детства и до смерти. Потому что жизнь человеческая, целая жизнь, без малейших прикрас и вранья – это все-таки очень важно и интересно.
<…>
<…> Когда нет человека, для которого стоило бы жить, я больше всего люблю одиночество.
Я завязала волосы на манер Психеи, они у меня сегодня рыжие, как никогда, ноги босые или почти босые, на мне изящное шерстяное платьице изумительного белого цвета, очень мне к лицу; на шее кружевная косынка. Я похожа на портреты времен Первой империи[28] – для полного впечатления расположиться бы мне под деревом с книгой в руке. Люблю сидеть в одиночестве перед зеркалом и любоваться своими руками; они такие белые, тонкие, а изнутри чуть-чуть просвечивает розовое. А грудь у меня такая высокая и вырисовывается под тканью, как на средневековых картинах.
Глупо, наверное, так себя хвалить; но когда люди пишут, они всегда описывают своих героинь, а я сама своя героиня. И смешно было бы унижаться и прибедняться из ложной скромности.
Люди принижают себя на словах, когда уверены, что их похвалят другие; но, читая мой дневник, все подумают, будто я пишу правду, и поверят, что я и в самом деле уродина и дура, – это было бы совсем нелепо! <…>
<…> Да разве я не выше всех этих Одиффре и им подобных!