Если бы я была королевой… Дневник

Короче, начни я три года назад, я довольствовалась бы шестью часами в день; но теперь мне нужно девять, десять, двенадцать – чем больше, тем лучше. Разумеется, даже начни я три года назад, все равно лучше было бы работать как можно больше, но, в конце концов, что прошло, то прошло, и хватит об этом!

Гордиджани[92] мне сказал, что работал по двенадцать часов в день.

Из двадцати четырех вычтем семь часов на сон, два на раздевание, молитву, мытье, одевание, причесывание и прочее; два часа на еду и на то, чтобы подышать воздухом, – выходит одиннадцать. В самом деле, остается тринадцать часов. <…>

Среда, 17 октября 1877 года

В ателье надо будет заплатить; платят вперед раз в месяц, а я уже хожу две недели.

Нет ста шестидесяти франков, чтобы уплатить[93].

<…>

Была у Фовеля: мое горло вылечено, голосовые связки в порядке! Только ужасный катар носа, но катар пройдет через две недели.

Прекрасно!

<…>

Суббота, 20 октября 1877 года

Бреслау[94] получила от г-на Робера-Флёри много комплиментов, а я нет. Обнаженная натура вышла неплохо, а голова не удалась. С ужасом вопрошаю себя, когда же я научусь хорошо рисовать. Работаю уже ровно пятнадцать дней, не считая, разумеется, двух воскресений. Пятнадцать дней! Бреслау работает в мастерской два года, и ей двадцать лет, а мне восемнадцать; и потом, Бреслау много рисовала еще раньше. А я-то, ничтожество!

<…>

Я рисую только пятнадцать дней…

<…>

До чего хорошо рисует эта Бреслау!

<…>

Понедельник, 22 октября 1877 года

Натурщик оказался урод, и вся мастерская отказалась его рисовать. Я предложила пойти посмотреть картины, удостоенные Римской премии, они выставлены в Академии искусств. Половина учениц отправилась пешком, а мы – Бреслау, г-жа Синанидес, Зильхардт[95] и я – в экипаже. Но оказалось, что выставка еще вчера закрылась. Пошли гулять по набережным, разглядывали старые книги и гравюры, болтали об искусстве. Потом в открытом фиакре поехали в Булонский лес. Представляете меня участницей такой прогулки?[96] Я не стала возражать, чтобы не портить другим удовольствия. Они все были такие милые, держали себя так достойно, и мы уже почти перестали друг друга стесняться. И все получилось бы совсем недурно, не повстречай мы ландо с моими родными, которые тут же поехали следом за нами. Я сделала кучеру знак не торопиться; меня увидели, и я это заметила, но и не подумала заговорить с ними при моих художницах. На голове у меня был колпак, я была растрепанная и чувствовала себя неловко.

Семейство мое, разумеется, прогневалось; главное, их задело, что я так опускаюсь. Мне было ужасно досадно. Словом, вышли неприятности.

<…>

Среда, 24 октября 1877 года

<…>

Вечером позирует молодая женщина, очень недурного сложения.

Бреслау в иные минуты поразительно напоминает Лардереля.

Вчера вечером приходил г-н Робер-Флёри и сказал, что напрасно я пропустила сеанс, ведь я одна из самых прилежных. Г-н Жюлиан передал мне его слова весьма лестным образом. Весьма лестно уже и то, что мое отсутствие было замечено таким педагогом, как г-н Робер-Флёри.

Да, но как подумаю, что могла бы работать уже по меньшей мере четыре года, по меньшей мере!.. А я об этом все время думаю.

<…>

Пятница, 26 октября 1877 года

Не поехала в мастерскую, потому что мне не могли дать сто семьдесят франков. Они мне говорят, что я устраиваю скандалы от нечего делать, такой у меня характер. Я, конечно, час проплакала.

<…>

Заплатили Жюлиану!!!

<…>

Суббота, 27 октября 1877 года

Как говорят у нас в мастерской, я получила много комплиментов.

Г-н Робер-Флёри засвидетельствовал мне свое удивление и удовлетворение, сказал, что я делаю поразительные успехи и что у меня явно выдающиеся способности.

– Тем, кто рисует так недавно, обычно не удается то, что удается вам. Этот рисунок очень хорош, только поймите меня правильно – для вас хорош. Советую вам работать, мадемуазель, и если будете работать, добьетесь очень неплохих результатов.

Очень неплохие результаты – это его обычное выражение.

По-моему, он даже сказал: «Тем, кто уже давно рисует, обычно не удается то, что вам», но я не совсем уверена и не рискую записать столь лестный для меня отзыв.

Написала записку Кассаньяку: он уже, должно быть, приехал.

Я потеряла Пинчо, и бедная собака, не зная, куда деваться, прибежала к мастерской, куда она обычно меня провожает, и стала ждать. Пинчо – римский песик, вылитый волчонок, белый как снег, уши торчком, глаза и нос черные как чернила. Ненавижу, когда маленькие белые собачки курчавые. Пинчо совсем не курчавый и позы принимает такие удивительные, такие грациозные – точь-в-точь козочка на скале; кто ни увидит – все восхищаются. <…>

Воскресенье, 28 октября 1877 года