Если бы я не был русским

Уважаемый т. Серафимский!

Рассказ ваш заставляет думать и чувствовать о многих избитых и заклишированных ситуациях по-новому (в частности, о проблеме взаимоотношения глухонемых и детей). Однако это не избавляет читающего ваш рассказ от впечатления упадочной безысходной экзотики, свойственной реакционным, буржуазным авторам. Если бы Вы могли заменить действительные садистские склонности Володьки-глухого, так сказать, сублимированными воспоминаниями из его дореволюционного детства, то рассказ очень бы выиграл по форме и по содержанию. В том виде, в котором он существует сейчас, он не может быть напечатан в нашем журнале. Но, я надеюсь, что переработав его и т. д. и т. п.

С уважением гл. редактор М.

Глаз

В преддверии весны оцепенение и чувство богооставленности усилились. Человек науки объяснил бы это явление отсутствием витаминов и солнечного света, но мыслящие люди нашего времени, и я в их презренном числе, с подозрением относятся к слову «наука», находя в нём что-то от паука фонетически, а онтологически нечто прямо противоположное этимологии этого слова, означающего всего-навсего суеверие 20-го века.

По ночам Серафиму слышались чьи-то шаги, и в абсолютной тишине немой периферии он даже различал глухие удары чужого, недружелюбного сердца. Обходя свои владения по утрам, он убеждался, что ещё раз стал жертвой галлюцинаций, ибо никаких следов на снегу, кроме его собственных, нигде не было. С таяньем снега и журчаниями ручьёв страхи, сначала усилившись, вдруг прошли вовсе. В мире снова повеяло таким теплом жизни, что даже великие грешники втихомолку улыбались. С прилётом птиц жизнь перестала грезиться одинокой. Правда, зимой над домом постоянно кружились вороны, но вид их и унылое карканье почему-то леденили кровь в жилах. Возня ворон на крыльце и крыше не раз сжимала сердце Серафима мрачными предчувствиями. О, Серафим, Серафим! Твоя интуиция небезосновательна. Разве стал бы я описывать краснощёкого здоровяка, который в довершение портрета своей полноценности начал бы бросать в этих добровольных могильщиков всё, что попадётся под руку и идиотски хохотать, глядя на их возмущённые прыжки и сварливое карканье? Разумеется, нет.

Однажды ночью Серафим проснулся внезапно, как будто свалившись с верхней полки спального вагона при резком броске разогнавшегося поезда. Перед этим ему снилось, что он сидит один-одинёшенек в чьей-то городской квартире и вдруг слышит звонок в дверь. Открывает её, а за ней никого. Закрыл — опять звонок, и тут он проснулся. Стояла гудящая от грохота собственного сердца тишина, широко открытые глаза его не различали в темноте ни малейших очертаний, ни поднятой вверх собственной руки. И тут он услышал шаги. Он слышал шаги уже тысячи раз, но по сверхъестественному ужасу, взъерошившему волосы на голове, он понял, что эти настоящие. Шаги неспешно проскрипели под дверью, замерли на мгновение и поскрипели по пустым комнатам дальше. Они были тяжёлые, не вороватые, словно бы хозяйские. Задыхаясь от невыносимого ужаса, Серафим ждал в кромешной темноте ночи и разума их возвращения, но шаги затихли где-то невдалеке.

Пролежав до позднего утра в состоянии мелкого дребезжания остова, с отчаянием Серафим откинул крючок и отворил дверь. Рассудок твердил, что ночной посетитель, если он действительно существует, давно уже завтракает, чем Бог послал, где-нибудь в другом месте, но съёжившаяся в напёрсток душа трепетала. Внимательно обойдя все комнаты и осмотрев пыль на полу и на крыльце, Серафим ничего не обнаружил. Фантом являлся, не оставляя следов. Три последующих ночи подряд не смыкал он воспалённых бессонницей и ужасом глаз, но шаги безмолвствовали. Лихорадочно ищущий объяснений мозг в конце концов утвердился в мысли, что его посетило какое-нибудь лесное животное или крупный ёж, шаги которого так напоминают человеческие, а угодливая память изменила очертания неоспоримой информации в пользу последнего предположения. Человек недолго пребывает в состояниях чрезмерного восторга или экстраординарного ужаса. Последние пять ночей Серафим провёл в относительном спокойствии, и хотя сон его прерывался за ночь раз двадцать, всё же он спал.