Если бы мы были злодеями

Как я и предполагал, ни отец, ни Кэролайн даже не откликнулись. Однажды утром Колборн обнаружил у здания полицейского участка Лию: она рыдала и швыряла камни в стену. Глубокой ночью (как и я несколько месяцев тому назад) она сбежала из Огайо. Колборн привел ее ко мне, но она ничего не говорила. Только сидела на скамье, смотрела на меня и кусала нижнюю губу. Я потратил весь день на бесполезные извинения, а вечером Колборн посадил ее на автобус, идущий в Чикаго. Уолтон, уверял он меня, позвонил моим перепуганным родителям и попытался успокоить их.

Я не видел Мередит до суда и слышал о ней только от Александра, Филиппы и адвоката. Мне следовало бы отчаянно искать возможности объясниться, но что я мог сказать? К тому моменту у нее уже был ответ на последний заданный мне вопрос. Однако я часто вспоминал о ней. Чаще, чем о Фредерике, или Гвендолин, или Колине, или декане Холиншеде, или Рен (о ней я вообще не мог думать).

Конечно, единственным, кого я действительно хотел видеть, был Джеймс.

Он пришел, когда тянулась вторая неделя моего заключения. Я ждал его визита раньше, но, если верить Александру, лишь на десятый день он смог заставить себя подняться на ноги.

Когда он навестил меня, я дремал, вытянувшись на узкой койке, застывший в непрекращающемся оцепенении, которое тянулось с антракта «Лира». Я почувствовал, что вне камеры кто-то есть, и привстал, опершись на локти.

Джеймс сидел не на скамье, а на полу перед решеткой. Он был бледен и нереален, словно сшитый из обрывков света, воспоминаний и иллюзий – как лоскутная кукла. Я соскользнул с койки, но вдруг почувствовал внезапную слабость и тоже сел на пол. Серо-золотистые глаза его поблекли от жгучих слез.

– Оливер, – начал он. – Я не могу позволить тебе вот так поступить. Я не приходил сюда раньше, потому что не знал, что делать.

– Не надо, Джеймс, – быстро ответил я.

Ведь я тоже сыграл свою роль, правда? Я последовал за Мередит, не подумав о том, что может случиться, когда Ричарду станет все известно. Первая трагическая ошибка была моей, и я не хотел оправданий.

– Прошу, Джеймс, – сказал я. – Не отменяй того, что я сделал.

Его голос звучал хрипло и резко.

– Оливер, я не понимаю, – сказал он. – Почему?

– Тебе прекрасно известно почему, – ответил я.

Мне уже надоело притворяться.

Вряд ли он простил меня. Он навещал меня: сперва каждый день, затем – каждую неделю, потом прошел месяц, два… Всякий раз, приходя, он просил позволить ему все исправить. Я всегда отказывался, и он всегда принимал мой отказ чуть жестче.

Последний раз он пришел ко мне через шесть лет после вынесения приговора и спустя шесть месяцев с момента нашего последнего свидания. Он выглядел постаревшим, больным, измученным, и его голос был тихим и слабым, когда он проговорил: «Оливер, я умоляю тебя. Я не могу так больше».

Когда я вновь отказался, он склонил голову над моей рукой, лежащей на столе, поцеловал кончики моих пальцев и ушел, не проронив ни слова.

С тех пор я его больше не видел.

Суд в далеком от Деллехера городе, куда еще не докатился шум прессы, был милосердно коротким. Филиппу, Джеймса и Александра вызвали для дачи показаний, и я услышал знакомую версию (разбавленную некоторыми неизбежными дополнительными признаниями), которую мы придумали прошлогодним ноябрьским утром, когда обнаружили тело Ричарда. Мередит отказалась сказать что-либо в мою защиту или против меня, но в принципе этого и не требовалось: показаний других было и так достаточно. Однако она присутствовала на всех заседаниях и сидела в центре зала. Когда я осмеливался смотреть на нее, она сверлила меня безжалостным взглядом, и с каждым разом моя решимость ослабевала.

В зале находились и те, на кого я избегал смотреть. Родители Рен и Ричарда. Моя младшая сестра и мать, отстраненные и заплаканные. Когда пришло время для последнего слова обвиняемого, я безо всяких эмоций просто зачитал вслух письменное признание. По-моему, все ждали покаянных извинений, но мне нечего было дать им, поэтому я добавил лишь:

– «А эта тварь, рожденная во тьме,

Принадлежит, я признаюсь вам, мне»[102].

Присяжные согласились с непредумышленным убийством, поскольку некоторые из них, как Колборн, вообще не верили в мою виновность.

Автобус увез меня на несколько миль вглубь штата. Я сдал одежду и личные вещи и начал отбывать десятилетнюю епитимью в тот же день, как закончился учебный год в Деллехере.

Колборн поговорил со мной напоследок.

– А ведь еще не поздно, – сказал он. – Возможно, есть другая версия, которую ты бы хотел мне рассказать.

Мне захотелось отблагодарить Колборна за его отношение ко мне.