Если бы не друзья мои...

В комнату вошел хозяин в сопровождении Жилкина и группы партизан.

— Сколько раз я звал тебя к себе в гости! — заговорил, улыбаясь, командир диверсионной группы. — Сам не приходил, вот немцы тебя сюда загнали.

Жилкин, в прошлом учитель, представил мне своего бывшего ученика Михаила Макаревича.

— Миша, — попросил он, — доложи товарищам, почему ты бежал из дому.

Миша отказался, и Жилкин, неплохой рассказчик, начал сам:

— Два полицая были в деревне — два бандита, один другого хлеще. Стон стоял от них в округе. Миша решил убрать их.

Сообщил он им, что знает место в лесу, где кое-кто из жителей гонит самогон, там без промашки удастся недурно выпить. Винтовки, посоветовал он, нужно взять с собой — мало ли, дескать, что может случиться. Сам он прихватил топор. Шли они долго, а водкой все не пахло. Старший полицай заругался. «Извините, — оправдывался Миша, — я только час назад здесь был, и немыслимо, чтобы забыл дорогу. Вы присядьте, отдохните, а мы с ним вдвоем поблизости поищем, это где-то тут, недалеко…» Макаревич с полицаем отошли метров на двести. «Посмотри, — показал он ему на высокое дерево, — солнце садится». Яркий луч, пробившийся сквозь густую листву, отразился в лезвии топора. Глухой удар — и полицай, судорожно ловя пальцами воздух, упал. Больше он уже не встанет. Его винтовку, патроны, документы Миша спрятал в надежное место. Теперь очередь второго.

«Почему ты один?»

«Ваш друг так присосался, что не оторвешь. Да и диво ли? Ведь это первач. Не обижайтесь, и для вас там хватит».

Второго полицая он завел в другое место…

На четвертый день их трупы были обнаружены. В деревне вздохнули с облегчением. А Макаревичу пришлось бежать из дому.

В эти же дни мы были свидетелями любопытного зрелища: двое партизан вели десять пленных мадьяр, причем мадьяры сами несли свое оружие. Замыкающий шествие Жилкин все же предусмотрительно вынул затворы из их винтовок.

Их увели в лагерь.

Старший из мадьяр Людвиг, в прошлом доцент, говорил по-немецки, Жилкина он почему-то называл комендантом, Боровского, когда их привели в штаб, стал величать большим комендантом, Силич был им наречен обер-комендантом. Бог знает, какое еще звание он сочинил бы, встреться ему кто-нибудь из старших командиров!

В дни, когда мадьяры были в лагере, произошел бой, довольно необычный в условиях партизанской войны. Наши среди бела дня напали на отряд эсэсовцев, а тем в помощь подоспел танк.

— Не отступать! — приказал Боровский.

Лейтенант Владимир Марков, взяв с собой двух товарищей, продвинулся немного вперед с противотанковым ружьем. Он слегка приподнялся на локтях, прицелился и выстрелил. Каждый снайпер пожелал бы себе так метко выстрелить — танк беспомощно завертелся на месте. В то же мгновение Марков вздрогнул, упал и застыл навсегда.

— Вперед! — скомандовал Боровский.

Он сам первым вскочил на вражеский танк. Ни один из гитлеровцев в этом бою не спасся, пленных танкистов доставили в лагерь. Мадьяры видели подбитый танк и убитых немцев.

— Вы часто ведете подобные бои? — спросил Людвиг у Ренцеля.

— Как только фашисты оказываются в нашей зоне, — ответил тот, не моргнув глазом.

Мадьяры, пользовавшиеся свободой передвижения по лагерю, зашли к пленным эсэсовцам, и между ними началась ссора, дело чуть не дошло до драки — партизанам пришлось вмешаться.

Спустя неделю Жилкин с мадьярами прибыли к нам и расположились в шалашах вместе с моими разведчиками.

Людвиг встретился со мной как со старым знакомым и откровенно обрадовался. У меня было впечатление, что он искренен.

— Что вам у нас, партизан, больше всего нравится?

— Люди. Я, правда, и раньше не верил фашистской пропаганде, объявившей партизан бандитами без цели, без идеи. Но не мог себе представить, что среди вас столько интеллигентов. Я встречал здесь учителей, врачей, инженеров, агрономов, прекрасно знающих, во имя чего они взялись за оружие! Именно поэтому, я думаю, ум партизана неистощим на хитрости, на уловки, только бы сильнее ранить врага. Я видел, какими глазами смотрели партизаны на пленных эсэсовцев, — народ, умеющий так ненавидеть, непобедим.

— Знаешь, чего мне хочется, — сказал как-то Жилкин, — напоить Людвига. Интересно, он и тогда будет говорить то же, что теперь, когда трезв?

Вечером мы с Жилкиным и Людвигом отправились в деревню и зашли к знакомому крестьянину. Дети забились в угол, а хозяйка, хоть мы ей объяснили, кто этот чужой, боялась все-таки слово вымолвить.

Людвигу, возможно, вспомнился родной дом, семья, и захотелось ему взять на руки и приласкать трехлетнюю девочку. В доме начался переполох — хоть беги вон из хаты.

— Это оттого, что они принимают вас за немца, — неловко объяснил я ему.

Его, расстроенного и растерянного, выручил Жилкин.

— Ты слышал, как Людвиг русские песни поет? У него замечательный голос.

— Спойте, — стали мы его просить.

Он спел «Из-за острова на стрежень…», потом «Катюшу». Пел он мягко, с большим чувством.

— Нравится вам наша «Катюша»?

— Нравится. У нас говорят, что «Катюша»-девушка очень хороша, но «Катюша» — бум-бум — очень страшна.

Все дружно расхохотались.