Если бы не друзья мои...

Мы перешли через улицу и притаились за хатой. Вскоре послышалась немецкая речь.

— Тут бы где-нибудь спрятаться, — шепнул Василий Дементьевич.

— Рискованно, — возразил я. — Если они здесь вдруг остановятся, нам придется целый день, а то и больше, не вылезать из укрытия.

Пришлось уйти из села. Огородами добрались мы до наших коней, но далеко не отъехали. Около сарая, стоявшего среди поля, мы снова остановились, присели у бревенчатой стены и задумались. Как выяснить дальнейшие намерения немцев?

— Тише, кто-то идет…

— Держите коней наготове! — приказал Боровский.

Шло трое. Мы прижались к стене и направили оружие на приближавшихся.

— Кто идет?

Те остановились.

— Кто? — повторил Боровский.

Оказалось, это местные крестьяне, бежавшие от немцев в лес.

Прибывшие остались с лошадьми, а мы снова отправились в село. В том конце, где жила старушка, немцев не было.

— Мать, не время мне препираться с тобой, — говорил Боровский, держа на руках сына. — Не пойдешь со мной — заберу одного Алика.

Руки старушки дрожали, зажигая спичку. Отец вглядывался в своего ребенка.

— Малыш ты мой… — шептал он тихо.

Алик повернулся на другой бочок и что-то со сна пробормотал. Отец целовал своего сына, а мать — своего…

— Бог знает, увидимся ли еще, — всхлипывала старушка.

— Уж недолго осталось…

— Дай-то бог, чтобы это сбылось, да скорее. — Старушка перекрестила сына, внука, меня, а напоследок себя.

Мальчик прижался к отцу, улыбнулся.

Боровский, всегда сдержанный и строгий, сейчас не был похож на себя. Как он целовал и ласкал ребенка!

Кто смеет утверждать, что люди на войне ожесточаются, грубеют, что человеческие чувства притупляются? Пришлите его сюда, в эту маленькую хибарку, пусть посмотрит на эту мать, на ее сына, внука.

— Он меня узнал и завтра растрезвонит всем, что я здесь, — ты сама это говорила… Вот и одень его, другого выхода теперь уже нет.

— И зачем я дала его разбудить! Обманул меня, старую, — сердилась она, — как маленькую, обошел…

Но старушка уже больше не упрямилась.

— Скорее уходите из села.

Алик расплакался, звал с собой бабушку.

— Не плачь, ты едешь с отцом, завтра и я приду к тебе, — уговаривала она ребенка.

Мы покинули хату. Боровский сел на коня, я подал ему Алика. Малыш крепко спал. Василий Дементьевич тяжело вздохнул:

— Ну, времечко… Родное дитя из родного дома пришлось украсть…

Алик с бабушкой жили в лагере. Мальчишке сшили шинелишку, надели кубанку с кумачовой лентой, кто-то подарил ему детский пистолет и компас, и он был очень доволен тем, что имел вид заправского партизана.

Степан Васильевич Силич уже возглавляет крупное партизанское соединение, командир нашей бригады теперь Боровский, Максим Синица назначен начальником штаба, а я — начальником разведки бригады.

Связной привез мне приказание немедленно выехать в штаб.

Вокруг неспокойно. Немцы и полицаи рыщут по дорогам, устраивают засады.

Мы едем вдвоем — я и Чижик. Ваня сидит на высоком самодельном седле. Пригибаясь, он бьет шпорами коня и несется вперед. Моросит мелкий дождь, над лесом нависла густая тьма, глухо шумят кроны огромных сосен при порывах холодного ветра. Нас тревожит — не заблудиться бы. На кладбище у Пересопни, мы знаем, полицаи часто устраивают засады, но миновать это место невозможно — кругом болота, и увязнуть недолго. Слезаем с коней, двигаемся тихо, осторожно, из обоих автоматов открываем огонь и — застываем в ожидании. Нет, никто не отвечает. Только в деревне разражаются лаем собаки, а в двух домах, где еще недавно светились окна, теперь и они погасли.

Стучимся к Рае Котляр.

— Это мы, не пугайтесь.

— Это вы стреляли?

— Да.

— У меня ночевали двое партизан, услышав стрельбу, они поспешили уйти. У обоих нет теплой одежды, а на дворе холодно и сыро.

Раин сынишка просыпается, трет со сна глазенки, рассматривает нас, не переставая оглядываться.

— Ты уже не боишься дяди? — спрашивает она его.

— Нет, — качает он головой и улыбается нам.

Вспоминается наша первая встреча с ним. На обширном крестьянском дворе среди резвившихся детей привлек мое внимание смуглый кучерявый мальчуган с блестящими черными глазами, он ездил верхом на длинной палке.

— Ты, мальчик, чей?

— Мамин.

— А как звать твою маму?

Тонкие губы мальчика дрогнули, его глаза стали не по-детски серьезными, в них появился испуг. Он бросил свою палку и убежал.

— Понял? — спросил меня Синица.

— Что тут понимать? Ребенок. Испугался.

— Значит, ничего ты не понял. — И Максим мне рассказал: — Мать этого мальчика еврейка, до войны работала в этой деревне учительницей, муж ее, Спиридон Котляр, был председателем колхоза. Они оба помогают нам.

К Котлярам мне довелось зайти некоторое время спустя. Хозяина дома не было. Мальчик, едва увидел меня, забился в угол. У порога сидела высокая худая женщина в домотканой юбке, ситцевой кофте с короткими рукавами и чистила картошку. Ей было не больше тридцати пяти лет, хотя в волосах, выбивавшихся из-под платка, уже запуталась тонкая паутина седины. Она указала мне на скамью, а сама продолжала свое дело.

— Я к вам от Синицы.

Женщина подняла голову и с улыбкой ответила: