Если бы не друзья мои...

— Кольни ее сосновой иглой, — оказывается, Никифор с него глаз не сводит. — Как тебе нравится? С крылышками — и не летает. Вот трусиха! А ты, Давидко, думаешь, что среди людей таких нет? Был у нас в Порт-Артуре на корабле, где я служил, один офицер. Однажды я не удержался и сказал ему: «Господин офицер! С вашей осторожностью нам и лужи не переплыть». Если бы не мои друзья матросы, это для меня могло плохо кончиться.

Довидл придвигается поближе к Никифору. Тот сидит голый по пояс, без рубахи, и кажется, что тело у него состоит из одних мускулов, непрерывно перекатывающихся под глянцевой кожей. До чего же здорово, чуть ли не до горчичного отлива, потемнело его лицо, изрытое оспой. На правом плече виднеется шрам — след затянувшейся раны. Никифор ложится рядом с песчаным холмиком, усеянным муравьями. Довидлу хочется, чтобы Никифор рассказал ему еще что-нибудь о себе, о своих друзьях матросах, тот же почему-то загляделся на муравьев. Довидл с досады пытается наступить на них ногой, но Никифор не позволяет:

— Ты небось думаешь, что это они просто так шныряют взад и вперед? Нет, брат, это ползают грузчики, сторожа, строители, ткачи, охотники, пастухи. Не веришь? Присмотрись хорошенько. Муравьев этих тысячи, и все они разные. Один такой муравейник уничтожает массу вредителей. Так что, Давидко, трогать их ни в коем случае нельзя. Чего молчишь?

Довидл несказанно удивляется услышанному и смеется пришедшей ему вдруг в голову мысли: будь на самом деле такой человек на свете, который будит весь мир, то им был бы не извозчик Хаим-Бер, а скорее всего Никифор. Все умеет этот матрос, все на свете он знает. Так уж все? Ведь не знает, например, о том, как он, Довидл, его любит. Но уж об этом ему не скажешь, — засмеет.

ВНИЗ ГОЛОВОЙ

Обгоняя друг друга, так что пыль стоит столбом, ватага мальчишек изо всех сил мчится в гору. Далеко позади остался Александровский парк, и вот перед ними базарная площадь и пожарная каланча, а напротив — строящийся «Железный цирк».

Еле переводя дыхание, взмокшие от бега, ребята в изумлении разом останавливаются. Стоят как вкопанные и глазам своим не верят. Не соврал! Оказывается, все, что сказал им Элик-врунишка, сущая правда. Чудеса, да и только. Но где же он сам? Ребята ищут его глазами, но Элика почему-то не видно: то ли этот толстяк еще тащится где-то позади, то ли ему так часто твердили «врешь», что он самому себе перестал верить и решил вовсе не приходить.

Молодой белокурый человек, в соломенном канотье и диковинных клетчатых брюках, с бельмом на одном глазу, вручает каждому из них по большому ведру и велит таскать чернозем и опилки.

— Работы, — говорит он, — хватит всем на целых два дня.

Вначале Довидл просил: «Насыпь еще одну лопату», — и с полным до краев ведром не шел, а бежал рысью по крутому склону, от радости не чуя под собой ног. Теперь же ведро несут вдвоем, и все ребята до того вымотались, что не дождутся, когда «клетчатый» скажет: «Кончай, на сегодня хватит». Но что-то на то непохоже. Он пуще прежнего суетится, одного обругает, другому даст пинка. А словечками сыплет! Ограду он почему-то называет барьером. Площадку, напоминающую большую чашу, куда они ссыпают землю, именует «ареной» или же «манежем». В руках у него длинный хлыст, и он то и дело грозит: «Вот всыплю шамбарьером!»

Когда все было готово и брезент натянут на железный каркас, «клетчатый» вдруг исчез. Его искали, звали во весь голос, но он как в воду канул. Ребята не знали, что и думать. Пришлось им идти к владельцу цирка — Вяльшину. Одетый щегольски — во фраке, в манишке с бабочкой, — Вяльшин запустил пятерню в свои густые волосы, сделал удивленное лицо и, причмокнув языком, переспросил:

— Блондин, говорите? В клетчатых брюках? Так, так! Впервые слышу о таком комедианте.

Поднялся шум, гам, и тут Вяльшин не на шутку рассердился.

— Сорванцы! — закричал он. — Кто вас сюда звал? Мои орлы справляются со всей этой работой за считанные минуты, а тут какой-то шут собрал целую ватагу, а ты изволь плати им. А ну, вон отсюда!

Разговор становился похожим на игру в поддавки: кто скорее сдастся — останется ни с чем. В конце концов, когда мальчишки уже побрели к выходу, Вяльшин окликнул их, как бы идя на уступку:

— Вот что, ребята! Пусть ко мне заглянет ваш товарищ, Элик, кажется, его зовут, и я дам ему десять контрамарок. Ну что, довольны?

Теперь уже нетрудно было догадаться, что Элик преотлично знал: за работу им ломаного гроша не заплатят. Хитро придумано!

Долго ребята судили-рядили и решили: с паршивой овцы хоть шерсти клок. На худой конец хоть посмотрят, какие чудеса здесь показывают. Договорились также, что двое ребят, когда пойдут к Элику за контрамарками, хорошенько его вздуют. И мало-помалу, ворча, разошлись по домам.

Через несколько дней к Басшеве пришла мать Элика, Фейге-куролапница — маленькая женщина с темными усиками — и стала причитать, что ее единственный сыночек, бедняжка, не встает с постели, еле живой. Посреди бела дня на него напала банда мальчишек, и Довидл, их закоперщик, чуть не оставил его без глаза.