Если бы не друзья мои...

Только сейчас я почувствовал, как у меня пересохло во рту. И сразу вспомнился ручеек, мимо которого мы недавно проходили, медвяный запах светло-зеленых лип, густая тень стройных тополей. Ручеек был так мал, так медленно тек и так устало журчал, что казалось — вот-вот исчезнет, иссушенный жаждой. И только широкий Днепр, с шумом несущий где-то совсем рядом свое могучее тело, напоминал, что маленькие ручьи превращаются в полноводные реки.

Карл злится. Его ременная плетка со свистом рассекает воздух и опускается на Кузины плечи, на его голову.

Одноглазый достает из вагона короткую лесенку и, подвесив ее на дверную задвижку, приказывает Кузе влезть в вагон. Лесенка не достает до земли, качается из стороны в сторону. Поддержать ее Карл не разрешает, а в вагоне нет никого, кто мог бы протянуть Кузе руку.

Третий раз плетка впивается в Кузины распухшие ноги. Счастье его, что он лежит животом на металлической планке, почти в вагоне, и что Карл не понимает ни единого слова из тех ругательств, которыми его кроет Кузя.

В середине вагона досками выгорожено место для конвоя. Пол посыпан известкой. Конвоиры притащили и разостлали на полу охапку душистого сена. Половина вагона занята пустыми ящиками. Гюнтер разрешает нам открыть одно оконце и присесть на полу.

Солнце садится. Здесь, где до станции с ее шумом и сутолокой далеко, а до полей рукой подать, стало вдруг тихо — так тихо, что слышно, как лепечет листва на деревьях, на каждом дереве по-своему: на березе — легко, шаловливо и весело, на осине — задумчиво и немного испуганно… А стоял бы здесь дуб, подумал я, ни один листок не шелохнулся бы от такого ветерка.

Наступающие сумерки заволакивают все вокруг серой дымкой. Откуда-то наползают длинные тени. Сквозь приоткрытую дверь вагона тянет свежестью, влажным запахом земли.

Я прикорнул около Кузи. Он сидит согнувшись, сжимая обеими руками распухшую щеку, и по своему обыкновению тихо, но замысловато ругается. Спрашиваю:

— Все еще болит? Зубы целы? Перевязать?

— Не надо. Хотел бы я знать: какой болван выбил ему только один глаз? Уж я бы его перевязал…

— Глянь-ка, — вмешивается Аверов, — Кузя-то от побоев умнеет.

Кто-то дернул задвижку снаружи и постучал в дверь.

— Кто там? — спросил Гюнтер.

— Это я, Губерт. Открой.

Пургель снял цепочку и посветил фельдфебелю своим фонариком.

— Ну, как тут у вас? Все в порядке?

— Яволь!

— Хочешь прогуляться, Гюнтер? Могу здесь пока посидеть.

— Благодарю. Ты ведь знаешь, что у меня куриная слепота. В темноте мне лучше не выходить.

— Что ж, давай выкурим по сигарете, и я, пожалуй, пойду к себе. Собралась теплая компания. В карты режутся напропалую. А у меня в кармане вошь на аркане. Несколько марок. В вагоне одни немцы, австрийцев, кроме меня, ни одного. Два офицера едут в отпуск. Вот кому повезло! Покажи-ка мне список команды.

Шуршат бумажки. Вот, очевидно, и та, которая интересует фельдфебеля. Он направляет на нее луч фонарика и медленно читает незнакомые русские фамилии и имена:

— Аверов, Казимир Владимирович.

— Я, господин фельдфебель.

— Вы были старшим санитаром лагерного лазарета?

— Яволь, господин фельдфебель!

— Вам сказали, куда и зачем вас везут?

— Нет, господин фельдфебель.

— До войны вы тоже были медиком?

— Зоотехником.

— Немецкому вы научились в лагере?

— Здесь я только усовершенствовал свои знания.

Губерт читает дальше. Я замер. Нет, не зря я так боюсь списков. Как оглушительный взрыв бомбы, раздается:

— Лев, Леви, юде! Гюнтер, можешь ты себе представить, что вместе с тобой, со мной здесь находится еврей? Жалко, нет с нами лагерфюрера Шульца. Он ведь хвастает, что запах водки и еврея чует за версту. Что ты скажешь, Гюнтер, по поводу моего открытия?

— И вовсе это не открытие, Губерт, а одно воображение. Представь себе — приходишь и докладываешь старику Шульцу, что среди подвластных ему военнопленных ты летом тысяча девятьсот сорок второго года обнаружил еврея. Даже будь это трижды правдой, он тебе все равно не простит.

Мне кажется, Губерт не слушает Гюнтера. Он упрямо повторяет:

— Лев, Леви, юде! Помнишь, у нас на Кирхенштрассе жил еврей с седой бородой? Леви… Однажды я разбил мячом витрину в его лавке, и он пришел жаловаться на меня отцу. Деньги брать отказался, стоял и скреб свою козлиную бородку до тех пор, пока отец мне не всыпал, как полагается, и не заставил просить прощения у этого типа. Погоди-ка, ведь с нами вместе учился его сын. Как его звали? Тоди, Доди… Если я не ошибаюсь, ты даже дружил с ним. В футбольной команде он у нас был главным заводилой. Помнишь, Гюнтер?

— Ну, так что же? Если фельдфебелю Губерту угодно, могу сообщить, что я вплоть до самого аншлюса, когда приезжал в Вену, обязательно встречался с Тоди. Он был детским врачом. Еще могу тебе напомнить, что целых два месяца у него в больнице лежал твой тяжело больной племянник. Тоди пригласил лучших профессоров на консилиум, сам часами сидел у его постели, ни пфеннига не взял с твоей сестры, вдовы. А ты? Ты одно только запомнил, что у его отца была козлиная бородка и что он не пришел в восторг, когда ты разбил у него витрину.