Если бы Пушкин…

Словно бы мимоходом, невзначай, легко и просто он проделал то, что когда-то пытался доказать шлиссельбуржец Н.А. Морозов в своих многотомных исторических трудах «Пророки» (1914), «Христос» (т. 1–7, 1924–1932). На основании сложных астрономических выкладок он отрицал реальность таких исторических лиц, как Юлий Цезарь, Август, Цицерон, Гораций…

Зощенко, в сущности, проделал то же самое. С той только разницей, что ему для этого не потребовалось никаких научных (а вернее, псевдонаучных) доказательств, никаких математических и астрономических выкладок.

Только что мы с вами, дорогой читатель, пребывали в уверенности, что римский император Калигула существовал на самом деле. И вдруг выясняется, что никакого Калигулы не было. И Тиберия не было. И Клавдия. И может быть, даже никакого Юлия Цезаря и никакого Августа тоже не было и в помине. А был просто-напросто некто Сапогов. Или Башмачкин.

Только что мы с вами были убеждены в том, что герои и полководцы сражались, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, а живописцы Ботичелли и Тинторетто писали свои божественные картины. И вдруг выясняется, что ничего этого не было. Ботичелли вовсе не Ботичелли, а какой-то Бутылочкин. Или Посудинкин. А Тинторетто – просто-напросто Маляров. Или Красильщиков. И вся величественная картина мировой истории, таким образом, оказывается – не что иное, как мираж. Или говоря проще, – обман.

Такой взгляд на мировую историю не внушает ни бодрости, ни оптимизма.

Он оставляет впечатление скорее тягостное. Однако, судя по всему, создать такое тягостное впечатление не только входило в намерения автора, но было чуть ли не основной, главной его задачей.

Смутно чувствуя, что что-то тут не то, что взрывной волной этой злой насмешки оказался задет отнюдь не только привычный зощенковский герой, узаконенный объект сатиры (даже в самые мрачные для советской литературы годы хапу-гу-у правд ома сатирически разоблачать разрешалось), что эта мощная взрывная волна захватила и кое-какие другие, более крупные фигуры и сооружения, ортодоксальные советские критики попытались объявить это художественным просчетом автора, чисто формальной, стилистической его ошибкой. Им показалось, что Зощенко, эксплуатируя обаяние своего стиля, нечаянно получил эффект, на который он вовсе не рассчитывал. Некоторые даже увидели тут проявление формализма (модного в ту пору жупела). Им показалось, что язык исторических новелл «Голубой книги» – своего рода чистое комикование. Смех ради смеха.

Зощенко возражал. Он осторожно дал понять, что тот эффект, который показался его критикам побочной реакцией, возник отнюдь не случайно. Он прямо заявил, что достижение этого эффекта входило в его намерения и что оно было для него отнюдь не второстепенной задачей.

...

Критику показалось, что для исторических новелл не следует употреблять этот мой язык.

Но это ошибка. И вот почему.

Если бы исторические новеллы, помещенные в «Голубой книге», были написаны совсем иным языком, чем рядом лежащие советские новеллы, то получился бы абсурд, потому что историческая часть выглядела бы торжественно, что не входило в мои задачи. Во-вто-рых, мне нужно было разбить привычный и традиционный подход читателя к такой теме.

М. Зощенко. «Литература должна быть народной»

Убеждение, что история должна «выглядеть торжественно», как раз и составляет главную отличительную черту того традиционного подхода читателя к исторической теме, который Зощенко намеревался «разбить».

О том, до какой степени прочно въелся этот традиционный подход в сознание интеллигента, можно судить хотя бы по такому примеру.