Если честно

Интервью с отцом Айра назначил прямо перед второй встречей со мной, так что, вернувшись в студию «This American Life», я принялся с нетерпением ждать у двери аппаратной, пока Айра закончит телефонную беседу с отцом, оставшимся в Калифорнии. Самого разговора я не слышал из-за хорошей звукоизоляции, но зато видел через стеклянную перегородку, как морщился сидевший внутри с наушниками Айра.

В конце концов он вышел из аппаратной, поправляя очки. «Ого, – только и смог сказать он. – Ваш отец – это… Вау».

«О, нет, – заранее расстроился я. – Что произошло?»

Айра молча отвел меня в сторону; мы встали на крохотном свободном пятачке у окна между сидевшими за компьютерами стажерами. Глаза он почему-то прятал, словно разговор с моим отцом лишил его возможности или желания смотреть прямо на меня. Место для разговора было не самым удачным, но Айра явно не выказывал никакого желания переместиться в какой-нибудь более укромный уголок.

– Знаете, обычно ведь приходится щипцами из людей слова тащить, – Айра нервно почесал загривок. – А тут я всего лишь спросил, сожалеет ли он о каких-то промашках, которые, возможно, допустил в воспитании своих детей, и тут он столько всякой жути на меня вывалил – ужас.

Я засмеялся, хоть это и могло показаться странным в такой ситуации.

– Вполне в его стиле. И что же он вам такого страшного наговорил?

Айра покачал головой.

– Э-э-э, думаю, будет бестактно… – он явно был слишком сбит с толку, чтобы углубляться в детали их с отцом разговора, но все же быстро взял себя в руки. – Он просто так быстро во всем этом признавался, с такой готовностью, будто гордится этим. Хотя кто в здравом уме вообще способен гордиться такими вещами?

– Не совсем так, – поправил я. – В нашей семье именно так принято говорить как раз о тех вещах, за которые нам стыдно. Вот и получается такой словесный понос.

– Но ведь он же это все говорил для радио. Под запись, понимаете? Нет, конечно, мы почти ничего из этого не дадим в эфир – мы так ему всю жизнь можем загубить. Но зачем ему самому так рисковать?

– Мы просто любим правду, – ответил я.

Айра глядел пустыми глазами куда-то в сторону, словно мои слова ничего для него не прояснили.

– Зачем ему признаваться в таком на радио? – повторил он заторможено. – Зачем вообще перед кем-либо в таком признаваться?

Я глянул в сторону аппаратной, размышляя о том, что наш текущий разговор тоже вполне можно было сделать частью программы.

– Должен признать, Майкл, – произнес Айра, глядя в окно студии, – я вас не понимаю.

– Может, поговорим об этом в аппаратной? – предложил я.

Айра словно очнулся от наваждения.

– А, – сказал он. – Да-да, конечно, пойдемте. Хорошая мысль.

Когда мы снова оказались с ним по разные стороны микрофона, Айра замешкался, взвешивая свои следующие слова.

– В подростковом возрасте я решил, что смогу понравиться людям, если буду задавать им вопросы, – начал он. – Я так пытался бороться со своей социофобией. Я твердо решил не говорить о себе самом и просто задавать окружающим вопросы. И у меня получилось – появились друзья несмотря на то, что я никогда толком не говорил о себе. Вместо этого я просто спрашивал людей об их мыслях и чувствах, проводил уже тогда такие своеобразные интервью. Собственно, сами делайте вывод о том, куда это меня привело, – Айра горестно покачал головой. – Люди ощущают близость со мной, а я не чувствую ровным счетом ничего.

Мне сразу представился законченный эпизод шоу, завершающийся этим монологом, в котором Айра признавался, что вся «This American Life» была лишь его способом избежать выражения своих истинных чувств. Семейная искренность Левитонов сумела пробить брешь в эмоциональной обороне самого Айры Гласса, и поток его чувств был своевременно пойман на запись.

Выйдя из аппаратной, я позвонил отцу и спросил его мнения по поводу его интервью.

– Айра – потрясающий интервьюер, – заявил папа. – Он столько всего из меня вытащил – уму непостижимо.

Дата выпуска нашего эпизода все близилась, а Айра все никак не давал нам послушать его перед релизом и даже отказывался говорить, что там будет – только уверял меня в том, что там не будет ничего компрометирующего, и что я буду звучать вполне «приятно» и «общепонятно». На второй раз эти слова уже показались мне подозрительными: я слишком хорошо знал, что закон противоположностей – вовсе не шутка.

Когда эпизод наконец вышел, оказалось, что в него вошел кусок, где отец утверждал, что сожалеет о том, что слишком многое нам рассказывал. Я впервые об этом слышал. Однако ничего конкретного из того, о чем именно отец сожалел, Айра в эпизод не включил. Потом я понял, что только так он мог сохранить приязнь слушателей к нашей семье: сожаление всегда вызывает симпатию, а вот его предмет – уже не факт. Айра умудрился представить нас как очаровательно наивных идеалистов, включив в эпизод лишь самые безобидные и милые случаи из нашей жизни. Он слепил из наших историй некий положительный образ, милосердно защищая нас от нас же самих. Никакой честностью тут, конечно, и не пахло, но зато это было по-человечески благожелательно.