Если честно

Возможность рассказывать родителям обо всех подобных впечатлениях позволяла мне относительно безболезненно переносить несправедливости детсадовской жизни, а иногда даже находить в них удовольствие. В моменты напряженных конфронтаций с воспитательницей или со сверстниками меня подчас разбирал смех, стоило мне подумать о том, как забавно будет потом пересказывать этот случай родителям.

Мама с папой в основном встали на мою сторону и поддерживали меня, но лишь потому, что искренне считали, что я прав. Если им казалось, что я вел себя нечестно и лицемерно или слишком узко смотрел на ситуацию, они незамедлительно мне об этом сообщали. Такая критика давала мне понять, что они по-настоящему интересуются моими рассказами, дарила мне ощущение собственной важности. В моей семье тишина означала страдание, чистосердечные признания связывали нас друг с другом, а любовь выражалась через конструктивную критику[22].

Потом наступили праздники – мое первое Рождество в детском саду. Все вокруг только и говорили что о Санте, а мне приходилось усердно держать язык за зубами, чтобы не начать делиться с остальными тайным знанием, носителем которого я являлся. Это был крайне болезненный для меня ритуал посвящения в пассивную ложь – ложь умолчанием. Я много раз слышал от других, как горят щеки и учащается сердцебиение, когда делишься с кем-то своими чувствами. У меня же подобные симптомы вызывала как раз необходимость сдерживаться. Я с ужасом ждал дня, когда эти дети узнают, что их всех водили вокруг пальца. Я знал, что тогда уже не смогу не признаться в том, что я пассивно участвовал в этом заговоре, что знал об этом обмане с самого начала и никому не сказал.

Однако до этого дня оставалось еще несколько мучительных лет утаивания истины. Надо сказать, что в итоге этот судьбоносный день оказался далеко не так страшен, как я представлял. Не было никаких криков, никакой злости и боли от такого предательства. Когда я сознался в том, что знал правду с самого начала, остальные солгали, заявив, что тоже всегда прекрасно это понимали. Они словно предпочитали правде некую общность со своими друзьями и родными.

– Удивительно, – бормотал я себе под нос, меряя шагами детскую площадку, – и смешно. Просто смешно.

Жопендрежничество

Как-то раз, когда мне было восемь, папа с мамой и с новорожденной Мириам сидели на заднем дворе и слушали шутки, которые рассказывал, пританцовывая и размахивая своими длинными руками, уже четырехлетний Джош. Иногда он хватал надувной мяч вдвое больше него самого, кидал его об землю и бил его руками и головой. Его «шутки» представляли собой достаточно бессвязные микроистории, соединявшиеся словами «а потом». Каждый раз на этом «а потом» Джош замедлялся, чтобы успеть придумать следующую часть. В итоге получалось нечто вроде: «Пингвин подошел к утке и сказал, что хочет пить. А потом утка дала ему стакан воды. Но там была не вода, а лед! А потом пингвин всосал этот лед! А потом…» Он мог продолжать так до бесконечности, наслаждаясь вниманием зрителей, и рассказывал обыкновенно до тех пор, пока его не останавливали.

Мы сидели и слушали Джоша, мама смеялась, радуясь тому, как проступали ямочки на его щеках и как загорались радостью его глаза, когда он улыбался. Я тоже смеялся, но не над шутками, а скорее над неверными представлениями Джоша о том, как они должны быть устроены. Наш смех лишь подстегивал Джоша, он двигался все быстрее и говорил все громче. В какой-то момент он даже стал забывать делать вдохи и начал тяжело дышать на каждом «а потом».

Папа тоже посмеивался, но при этом я явственно чувствовал его растущее нетерпение. В конце концов он не выдержал и перебил комика-самоучку.

– Джош, – сказал он, – у хороших шуток есть одно важное качество – они обычно имеют конец!

Папино заявление прозвучало легко и не обидно; мы все засмеялись, включая самого Джоша, который, вполне возможно, даже не понял, что его критикуют. Папа решил воспользоваться удобным случаем для небольшого наставления:

– Конец шутки обычно называют добивкой…

Джош перебил его криком «Добивка!» и как следует врезал несчастному надувному мячу. Джош просто обожал что-нибудь бить. Его любимой игрушкой был надувной человечек для битья.

Отец посмеялся над тем, как Джош понял это слово, и продолжил свое пояснение:

– Добивка называется так потому, что она должна быть смешной и неожиданной, как удар.

Джош еще посреди этого предложения метнулся за надувным мячом, который еще полминуты назад улетел от его молодецкого удара на другой конец заднего двора. Вернувшись, он, задыхаясь от бега, спросил маму, можно ли ему пойти в дом и побить надувного человечка. Разговор про добивку явно вдохновил его на очередные боевые подвиги.

– Давай попробуем сочинить хорошую добивку, – предложил папа, рассчитывая на то, что Джошу понравится такая игра. Однако тот внезапно напрягся, готовый в любой момент то ли вспыхнуть в приступе буйства, то ли упасть на землю в истерике и слезах.

Я решил вмешаться и объяснить несколько иначе.