Если честно

Еву такой странный ответ явно сбил с толку, но и заинтересовал.

– Они все еще вместе, твои родители?

– Ой, там, на самом деле, очень смешно вышло! – я с готовностью принялся рассказывать ей о разводе мамы с папой, поскольку сам считал эту историю интересной и забавной. – Мы с семьей каждое лето ездим в одно место – я его называю семейный лагерь…

Ева внимательно слушала мой рассказ, сосредоточенно нахмурив брови. Когда я сказал, что мама ушла от отца к кому-то из лагеря, она скривила рот в явном отвращении.

– Но мы все равно продолжили ездить в лагерь все вместе: с папой, мамой с и ее парнем!

– Стоп, – сказала Ева, живо заинтересовавшись. – То есть твои родители продолжают общаться и проводить вместе время даже после развода?

– Ну да, – ответил я.

Ева залезла своими маленькими цепкими руками в карман толстовки и выудила оттуда шариковую ручку. Придвинув к себе салфетку, она склонилась над столом и начала рисовать, явно пытаясь таким образом скрыть от меня свое лицо надвинутым на голову капюшоном.

– У моих предков все не так, – сказала она. – Они даже имена друг друга слышать не желают.

– Потому, что все еще любят друг друга, или потому, что ненавидят? – уточнил я.

– Первое, – ответила Ева. – Во всяком случае, хочется так думать.

За то время, которое ушло у нас на обмен этой парой фраз, на салфетке Евы уже проступили очертания штрихового портрета молодой девушки ангельского вида с милыми пухлыми щеками. Я начал выражать свое искренне восхищение ее рисунком, говорить о том, как неожиданно и здорово было видеть, как из-под ее руки совершенно обыденно вышло нечто столь прекрасное, а я ведь даже не знал, что она рисует. Пока я говорил все это, Ева пририсовала мультяшного кривозубого монстра с щупальцами, растущего подобно паразиту прямо из головы девушки. Рядом со ртом монстра она нарисовала рамочку для речи, но ничего в ней не написала.

Ева выглядела сбитой с толку и смущенной моей похвалой.

– Ты из тех, кому становится неудобно, когда окружающие восхищаются их творениями? – спросил я и тут же продолжил, не дав ей ответить. – Обычно, когда я говорю о том, что люди ненавидят честность, всем кажется, что я говорю о негативных вещах, о критике, но по моим собственным наблюдениям людям еще меньше нравится позитивная честность – комплименты, слова поддержки и любви.

Ева рассмеялась, отчасти обескураженная, отчасти очарованная моими словами.

– Ты и правда очень честный, – сказала она.

– Ну да, так и есть, – ответил я, – правда мне мало кто верит, когда я об этом заявляю.

– Еще бы! – снова засмеялась Ева. – Это же дико подозрительно звучит!

Я тоже рассмеялся, одновременно наслаждаясь остротой этой идеально жесткой и резкой истины.

– Когда кто-то начинает описывать самого себя, это всегда вызывает подозрения, – продолжила она. – Те, кто из кожи вон лезут, чтобы показать себя лапочками, начинают походить на психов. Это все равно что взять и сказать ни к селу ни к городу: «Я бы никогда никого не убил. Я вовсе не из тех, кто способен на убийство».

До этого момента Ева казалась мне абсолютно серьезной, но эта шутка оказалась донельзя удачной и своевременной.

– А ты честная? – полюбопытствовал я.

Она вновь рассмеялась.

– Ты что, так ничего и не понял? – мы снова посмеялись, но вскоре она опять опустила глаза к своему рисунку. – Я пытаюсь быть честной, но это сложно.

– А что именно тебе кажется в этом сложным?

– Не знаю, – ответила она.

– Это как? – сперва удивился я, а затем понял. – А, ты имеешь в виду, что не хочешь об этом говорить.

Ева снова хихикнула, но так и не ответила. В рамочку для речи пиявкообразного монстра она вписала слова «Наверное, я лгун».

После того вечера я и помыслить не смел, что понравился ей как мужчина, а поцеловать ее мне даже в голову не приходило. Но адрес я у нее узнал, чтобы иметь возможность писать ей.

Я послал ей написанное от руки письмо без единой помарки и без вычеркиваний, честно в нем же признавшись, что добился этого исключительно благодаря куче черновиков. Мы оба жили на Гранд-стрит, хоть и в миле друг от друга, так что закончил я словами «У нас с тобой словно есть телефон из двух консервных банок, а Гранд-стрит – это провод».

В ответном письме Ева рассказала о том, как учителя в школе вечно наказывали ее за рисование на уроках, и о том, что она отправила целый альбом со своими каракулями в несколько издательств комиксов. Меня позабавило то, что она называла собственные рисунки «каракулями». Я в альбомах Пикассо видал рисунки ощутимо похуже того, что Ева в тот вечер выдала на салфетке, но он почему-то никогда свои творения «каракулями» не называл. Я задумался о том, опубликуют ли какие-нибудь из ее каракулей. Надо сказать, в красоту рисунков Евы я верил больше, чем в мудрость издателей.

Письмо Евы кончалось непонятно к чему относящейся надписью у нижнего края листа, гласившей: «Это ненормально». Если и были на свете слова, способные заставить Майкла Левитона разомлеть, то именно эти.