Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер

Борис ничего не ответил, взял её за руку и повел в квартиру, задыхаясь от переполнявшей его страсти. В квартире они выпили уже вместе хорошего коньяку из отцовского бара, Борис зажёг фигурную рижскую свечу и поставил на магнитофоне главный хит года — «Souvenirs» Демиса Руссоса. Когда он начал её раздевать, она слегка посопротивлялась, потом прерывисто задышала и… В ней была та степень податливости, которая сразу позволила Борису почувствовать себя мужчиной. Словно не был он, по сути, зелёным, неопытным юнцом… Они не спали всю ночь, буквально изнурив друг друга бесконечными ласками… Под утро Виола, всё же сделав над собой усилие, оторвалась от него, отползла на край широкой родительской кровати и прошептала, задыхаясь:

— Всё… всё! Не могу больше… Ты так убьешь меня. До смерти за… любишь… Мальчик мой… Я думала, так только цыгане… могут.

Борис блаженно щурился, прислушиваясь к истомной лёгкости, наполнившей всё тело. Виола, не стесняясь наготы, встала и, покачиваясь, прошлась по квартире. У портрета четы Глинских, где Владлен Владимирович был изображен в парадной форме, она остановилась и долго, меняя мимику губ, рассматривала его.

— М-да… Артистка-цыганка и генеральский сын. Есть в этом что-то… мелодраматическое и… старорежимное.

— Почему? — не понял шутки Борис. Ему было не до шуток, он всё воспринимал слишком обострённо. Виола улыбнулась с лёгким, едва заметным оттенком горечи:

— Сладкий мой… А ты не знаешь, что до революции офицерское собрание не одобряло альянсов с артистками? Их приравнивали к гувернанткам и маркитанткам. И даже хоронили за кладбищенской оградой… Про «пятый пункт» я просто молчу — евреек и цыганок любить можно было только тайно.

Глинский вскочил с кровати и подошёл к ней, обнял, начал успокаивающе поглаживать:

— Перестань. Это всё при проклятом царизме было.

— При царизме?! А много ваших на еврейках женятся? А? Про цыганок я просто молчу! Ой! Что… что ты делаешь?

Успокаивающие поглаживания перестали быть такими уж однозначно успокаивающими.

— Ой! Подожди! А-а… Боря… Хоть до кровати… Боря… О-о-ох…

Беря её, он всё время испытывал помимо прочего ещё какую-то наркотически пьянящую радость победителя: он её добился! Добился, несмотря на «дистанцию», на её возраст, на их цыганские порядки… Из квартиры они не выходили почти сутки. Благо следующим днём было воскресенье, а потом… Потом они виделись почти каждый день, изыскивали любые возможности, чтобы отдаться друг другу. Однажды, не рассчитав убийственную силу своих поцелуев, Виола и Борис предались любви в самом что ни на есть её телесном выражении прямо в автомобиле, и не сказать чтобы совсем уж в безлюдном месте, а в первой тогда традиционной московской пробке — на развилке Ленинградки и Волоколамки…

Они просто очумели друг от друга. А может, предчувствовали, что долгим счастьем им не дано насладиться, и торопились насытиться друг другом… Хотя ведь, кому не известно, что подобный голод так не утолить. Впрок, как известно, не налюбишься… Сумасшествие продолжалось почти месяц, Глинский совсем «забил» на учебу, а потом…

…Потом часть труппы театра «Ромэн» вместе с Виолой должна была отправиться на гастроли в Иваново. Борис рванул к матери в клинику и попросил сделать ему справку о болезни. Надежда Михайловна всё мгновенно поняла, посмотрела внимательно на похудевшего сына и разохалась:

— О чём ты думаешь? У тебя же сессия на носу!

Но потом, вспомнив фронтовую медсестринскую молодость, справку всё же сделала. Глинский помчался на своем «жигулёнке» в Иваново, успел к концерту, купил у спекулянта билет на первый ряд. Виола его, конечно, заметила, заметил его и тот бородач из «Волги», оказавшись не только водителем, но и антрепренёром… Спев три цыганских романса, Виола вдруг прямо со сцены рассказала зрителям о «чилийском» спектакле в ВИИЯ (назвав его почему-то «школой разведчиков») и неожиданно объявила арию из него, попросив Бориса подыграть ей на гитаре. Спеть-то они вдвоем спели и даже вызвали шквал аплодисментов, но после спектакля грянул скандал, устроенный бородатым антрепренёром. Дело чуть до драки не дошло, и Виола уговорила Глинского уехать в Москву. Он считал часы до её возвращения, а когда она вернулась, Борис понял: всё плохо, и не просто плохо, а так, что хуже и быть не может. Он пытался её целовать и обнимать, но она не позволила, оказавшись непреклонной, удивительно сильной и на этот раз совершенно неподатливой.

— Что случилось? — севшим голосом спросил Борис. Виола грустно, как-то безнадежно улыбнулась:

— Случилось… то, что и должно было… Всё, Боря. У нас, у цыган, свои законы… Знаешь, ведь театр «Ромэн» для нас — больше чем просто театр. Вся наша элита вокруг него… крутится. И наш главный — он больше, чем просто руководитель театра… Ему уже всё доложили. Со мной был серьёзный разговор… Всё, Боренька. Не звони мне больше.

— Подожди! — взвился Глинский, хватая её за руку. — Что это за Средневековье! Мы же с тобой можем сами…

Она мягко высвободила руку: