«Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг.

Постепенно отношение к советско-французскому пакту становилось все более скептическим. В марте 1938 г. академик В.И. Вернадский записал в своем дневнике: «Агитаторы в домовых собраниях указывают, что, конечно, договоры есть с Чехословакией и Францией, но Сталин считает, что больше всего дорога жизнь людей и договоры можно толковать иначе»^{511}.

По-прежнему одной из главных опасностей будущей войны представлялись экзотические виды оружия, в частности отравляющие газы и биологическое оружие. В декабре 1937 г. некий инструктор-ревизор предостерегал руководство Осоавиахима: «Мы в 1942 г. будем иметь 12 000 дегазаторов, а сегодня имеем 6000, это на страну с 200 мильонов жителей, по мысли правительства — тот костяк тыловой обороны, о который должны разбиться газовые волны фашизма?..» Характерен, однако, предложенный им рецепт — создание «Дегазационного управления во главе с начальником большевиком», что даст в результате «полное уничтожение в соцбыту капиталистических крыс и мух, пусть фашизм тогда попробует травить нашу пищу бактериями или заражать наш воздух микробами»^{512}.

Впрочем, предлагались не только средства защиты, но и новые виды вполне наступательного вооружения. Так, некий «изобретатель-орденоносец» А. Майзель по собственной инициативе разрабатывал сразу несколько новых видов оружия, большей частью авиационного, например, «воздушную завесу» (истребитель высыпает множество специальных мелких бомб перпендикулярно строю вражеских бомбардировщиков), многопушечный истребитель, «двойную бомбу» (перед основной бомбой на телескопической штанге помещалась малая, которая должна была как бы «разрыхлить» броню, бетон и пр., повышая таким образом эффективность взрыва основной бомбы), «бомбу с рикошетом» (она должна была рикошетировать от поверхности воды, попадая в неприятельские корабли) и, наконец, воздушные противосамолетные торпеды и мины^{513}.

Очередной всплеск военных ожиданий в 30-е годы был связан с печально знаменитыми московскими политическими процессами 1936–1938 гг. В откликах на решения трибунала постоянно встречались опасения — если обвиняемых приговорят к расстрелу, не осложнит ли это международное положение СССР и не навяжут ли в результате СССР войну^{514}.

* * * 

Иногда начало войны, хотя бы интуитивно, советские люди представляли себе довольно реалистично. Так, вспоминая свои предвоенные ощущения, ленинградка И.Д. Зеленская записала летом 1941 г. в блокадном дневнике: «Все считали Ленинград обреченным городом, городом на юру, слишком открытым и доступным в силу своего географического положения… Казалось всегда, что первые и самые страшные удары обрушатся именно на Ленинград…»^{515}

Вместе с тем некоторые сюжеты, описанные в романах, тем более показанные в фильмах, запоминались и в какой-то степени определяли отношение к меняющейся реальности.

Так, описывая в своем дневнике ситуацию в Москве в начале сентября 1939 г. («Город полон слухов: что закрыта для пассажирского движения Белорусская железная дорога, что закрыто авиасообщение; что мобилизована половина такси, все грузовики и большая часть учрежденческих машин, что закрыты 18 школ (под призывные пункты взяты, или под госпитали, как говорят другие), что эшелоны идут на западную границу и на Дальний Восток…»), Е.С. Булгакова проводит прямую параллель с американским фильмом по произведениям Г. Уэллса о будущей войне. Этот фильм она вместе с М.С. Булгаковым видела на закрытом просмотре в американском посольстве еще в ноябре 1936 г.^{516}

Подписание советско-германского договора о ненападении 1939 г. было встречено со смешанными чувствами. Казалось, что угроза войны отодвинулась. С другой стороны, многие, как сформулировал в беседе с товарищами по работе ленинградский слесарь А. Федоров, понимали, что «договор между СССР и Германией для последней ничего не значит. Она заключила его, чтобы использовать известный промежуток времени и прибрать к рукам Францию, Англию и Польшу, а затем уже напасть на СССР»^{517}.

Важно подчеркнуть, что в массовом сознании Советский Союз и в эти годы, как правило, выступал обороняющейся стороной. Изменение настроений на самом верху привело к тому, что летом 1941 г. заговорили о необходимости изменения пропаганды, придания ей «наступательного характера». Готовилась очередная кампания, однако развернуть ее попросту не успели^{518}.

Война, которую ждали, которая порой описывалась в пропаганде и представлялась во всех подробностях в массовом сознании, оказалась совсем не такой.

Многие предвоенные иллюзии — о наступательном характере войны «малой кровью и на чужой территории», о революционном взрыве на Западе, свойственные прежде всего молодому поколению, оказались ложными. Более скептическое отношение к этим вопросам поколения старшего оказалось и более реалистическим. 22 июня 1941 г. все рассуждения о предстоящей войне потеряли смысл, предвоенная эпоха кончилась, началась Великая Отечественная война.

Глава 3. «Враги второй очереди»: Образ союзника