Если очень долго падать, можно выбраться наверх

— Ага, — согласился Гноссос. — Я тоже поймал этот ветер. — Успокаивающий ореховый аромат, дымок прелых листьев.

— Столько машин внизу — где он собрал народ?

— Кто его знает, может, в банкетной службе.

Дубовая дверь откатывалась в сторону на крепких роликах и оказалась такой тяжелой, что им пришлось толкать ее вдвоем. Небольшой тамбур по другую сторону защищал от зимнего холода, а дальше вторая, более привычная дверь открывалась прямо в сборище. Гноссос приложил ухо к деревянной панели, дождался очередного взрыва хохота и, пожав плечами, вошел.

Несколько секунд он не мог разглядеть ничего, кроме отсветов дымного марева. Хефф ткнулся ему в спину, зажмурился и замахал перед лицом рукой.

— Ого, — сказал он.

Комнату заполняли зомби.

С одной стены содрали штукатурку так, что показалась древняя кирпичная кладка. Бросив мимолетный взгляд на нечто вроде остатков лепнины, а может, комковатый фриз, Гноссос принялся осторожно озираться. В крыше имелись окна, затянутые изнутри полупрозрачным разноцветным пластиком, от которого верхний свет казался пятнистым. Балки у потолка — древние, но как-то уж слишком древние: наверняка не обошлось без паяльной лампы, сучки с наплывами придают атмосферу. Посреди комнаты на шелковой подушке скорчился волосатый человечек: майка с клиновидным вырезом, в неловких руках — гитара. Рядом на латунной подставке кипит наргиле, один из мундштуков тянется к губам уродца.

На полу соломенные тюфяки, прикрытые индейскими тряпками и мешковиной цвета жженой охры, на тюфяках — зомби. Японские бамбуковые циновки, кое-где — подушки из пенорезины с разводами пролитого вина, раздавленных фруктов, понапрасну истраченной любви. На подушках — зомби из микроавтобуса Моджо: подпирают кирпичную стену, словно коллаж на мезонитовых панелях, парят в дыму наргиле. Две вампирицы с нарисованными египетскими глазами стоят на коленях перед многоканальным динамиком размером с небольшой холодильник и тащатся от приглушенной мелодии, трудно разобрать, какой. На свободном пятачке танцуют пары — хотя не столько танцуют, столько колышатся вокруг общего центра, прилипнув друг у другу пупками.

— Милая домашняя обстановка, как ты считаешь?

— Душевно, — сказал Хефф.

Но что-то здесь недонастроено, что-то замерло. Вымученная энергия в этом задымленном пространстве всего лишь потенциальна. Слишком много прямых, как палки, студентов, курят невинные сигареты. Они же наверняка знают? Вот эта, с буферами, танцует, с, не помню, как звать, редактором. Ламперс, Джуди Ламперс. И южноамериканец в тореадорской рубашке с блестками, они явно не обдолбаны. Оргия?

— К чему же это все? — сказал Хеффаламп, видимо, подумав о том же.

— Не знаю, может мы попали не на то сборище. — Но через секунду он все понял. Моджо, одетый так же, как накануне утром, все с тем же портфелем, прикрученным к запястью пастушьим кнутом, вел какую-то девушку сквозь дымный туман к дверному проему в дальнем конце комнаты. Когда Гноссос их заметил, девушка уже переступила порог, и он не успел разглядеть, кто она. В ту же секунду сменилась пластинка, зомби в наступившей тишине разом притихли, голоса без привычного шума заглохли. Моджо не успел сориентироваться в этой тишине: не уменьшая амплитуды своих модуляций, он достал из кармана твидового пиджака тонко скрученный косяк и предложил его девушке, уже стоявшей по другую сторону железной дверцы. В проеме мелькнула чахоточная рука, а его беспокойный срывающийся голос отчетливо произнес в наступившем молчании:

— Как будто целуешься, милочка, вот как; обхвати чувственными губками и соси.

Сперва хихиканье, потом — короткий прерывистый смех. Моджо нервно улыбнулся, продемонстрировав отсутствие зуба, сделал шаг в сторону и резко, будто хорек, шмыгнул за дверь. Она закрылась, заиграла новая пластинка, разговоры возобновились с прежней громкостью. И тем не менее Гноссос расслышал звук, смысл которого невозможно было не понять: надежное, основательное звяканье задвижки.

Он обернулся сказать что-то Хеффу, но тот с ужасом таращился на кирпичную стену. Гноссос взглянул туда же и почуствовал, как по вязким жидкостям его внутренностей злобной рыбой поплыл комок обжигающего холода. Фриз на стене не был фризом.

То была мартышка-паук.

— Пруст. — Рядом материализовался Хип.

Гноссос и Хефф чуть не подпрыгнули при этом звуке.

— Что?

— Имя, ребята. Так зовут обезьяну.

— Пруст? — переспросил Хефф.

— Он астматик, бесится, когда к нему лезут. И пузырь слабый. Близко не подходите.

Ни в коем случае, радость моя, проскочила мысль, и Гноссос хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней.