Если очень долго падать, можно выбраться наверх

— Здесь все честно, малыш, они выкладываются на всю катушку, их все время пасут, слишком много врагов. Об этом лучше спрашивать кошака Хеффалампа, а не меня. Пойдем еще потанцуем, мне нравится, как ты крутишься.

— У нас получается, — повторила она.

И без малейшего усилия они скользнули в «Молитвенное собрание по средам», Паук задавал плавные три четверти — любимый ритм Гноссоса, — все время выдерживая блюзовые аккорды и выпуская вперед Муртафа на корнете, и тот выводил тему, и она звучала, как на юго-востоке Нэшвилла, и все повторялось сначала. Они танцевали, выписывая головами синкопированные дуги, пока этот приход не кончился.

Питье ждало их на столе, и разглядев, что это такое, Гноссос воскликнул:

— Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь.

Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой «За счет заведения». Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно.

— Такая сильная трава, — сказала она ему.

— Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется «Смесь…»

— Шестьдесят девять, — пропищала она и повторила: — Шестьдесят девять, — ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так, что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.)

— Южанка, — сказал он, — ты знаешь, кто это?

— Не-а, чувак, — протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую Кристин.

— Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок?

— Пятачок? — переспросила она. — Что еще за Пятачок?

— Вот, гляди, — показав большим пальцем.

— На что?

— На Пятачка.

— И чего такого?

— Хочешь знать?

— А то.

— Сейчас скажу.

— Давай, выкладывай.

— Она меня заводит.

— Ну да?

— Она меня заводит, сестрица.

— Ага, — сказала Южанка, — видишь, что получается. Мальчонка, — поворачиваясь к Кристин, — нам все выложил, а мы подобрали. У него смесь…

— Шестьдесят девять, — сказала Кристин, по-прежнему стоя позади Гноссоса и животом сквозь прутья стула прижимаясь к его спине.

Лезет вверх, как перископ.

— Давай еще потанцуем, — сказала она.

Господи, да я встать не могу, куда уж длиннее.

— Посиди немного, вот тебе хайбол. — Южанка в белом льняном платье вдруг заливисто рассмеялась — пронзительные парящие звуки, почти на границе слышимости, — а отсмеявшись, принялась накручивать вокруг них круги. — Танцы? — произнесла она наконец, — танцы-шманцы? Эх, милая, да наш Софокл сейчас и шага не ступит. — Она плюхнулась на стул Кристин и отпила из обоих стаканов.

Смени тему, вспомни Санта-Клауса, бейсбол, заметят же.

— Шестьдесят девять, — начал было он, но стоило выговорить эти слова, как Южанка вновь зашлась от смеха и вдруг опрокинулась вместе со стулом на спину. И вот она хохочет уже на полу, каблуки торчат к потолку, руки держатся за живот. Паук играет «Проспект одиночества», пары танцуют. Гноссос бросился ее поднимать, Толстый Фред с нависающим над ремнем огромным, как нефтяная бочка, брюхом, поспешил ему на помощь. — Нет, солнышко, — заговорил он опять, смеясь вместе с Южанкой, — я только хотел спросить, откуда ты знаешь, как это называется.

— Чего называется?

— Смесь, деточка.

Она снова повалилась на пол, вереща от восторга, и на этот раз они не стали ее поднимать, поскольку ей явно нравилось такое состояние.

У дверного глазка, когда они уже одевались, Толстый Фред, обняв обоих своими тяжелыми ручищами, спросил:

— Гноссос, брат, эта дрянь, что ты принес, — сильная дрянь. Ты должен мне сказать, — понижая голос и придвигая к себе их головы, — это тот самый товар? — Темно-бордовая шляпка съехала на самые брови.

— Я же сказал, Фред.

— Братуха, цветик ты мой.

— Аминь, — к удивлению обоих произнесла Кристин.

— Ты это раньше пробовал? — закинул удочку Гноссос.

— Друг, чтоб я так жил, никто здесь не нюхал ничего похожего с тех пор, как брательник Паука притаскивал это с Кубы. У них там есть один кошак, старик, ты не поверишь, зовут вроде Будда.

— Иди ты.

— Чтоб я так жил, и никто его не видел. Во лбу опал. Ходит в халате, а на шее золотая цепь от масаев, старик. И здоровый. Прям Кинг-Конг, говорят. Но никто его не видел, такие дела. Вылезает тока по ночам, старик, фигли крутит — и все время в тени. Говорят, ничего не делает, только медитирует.

— Хитрожопый, зараза, — сказал Гноссос.

— Точно, — согласился Толстый Фред, — может, вообще последний из банды. И чтоб я так жил, эта дрянь, которую ты притащил, точно та самая, и не говори мне. Зато я теперь знаю, кто у нас цветик. Давай лапу, братуха.