Если останемся живы...

Только что ж говорить, раз он погиб… Ведь он погиб? — Женщина с неожиданной проницательностью взглянула на Шебалдина.

— Вы как будто сомневаетесь, — неопределенно ответил полковник.

Боровская негромко засмеялась.

— Станислав Михайлович, вы не журналист, которому поручили написать очерк о подвиге героя.

Вы человек контрразведки, а контрразведка не интересуется мертвыми. Ее сфера деятельности — живые.

— Не всегда, — увернулся Шебалдин. — Иногда информация о мертвых значит больше.

Боровская потушила сигарету и сразу зажгла новую.

— Из того, что вы избегаете внятных ответов, я заключаю, что либо вы сами ни черта не знаете, либо играете в прятки, — «сказала она. — Скорее первое, иначе зачем бы вы пришли ко мне… Да не смотрите на меня, как новобранец на сержанта!

Я готова к разговору, мне скрывать нечего…

— Я не думаю, что вы что-то скрываете. И у меня нет списка хитрых вопросов, дабы загнать вас в угол. Ничего конкретного. Просто расскажите о Ратникове. Характер, привычки… Каким он был?

— Зачем? — передернула плечами Боровская. — Неужели ваши компьютеры знают о нем меньше, чем я?

— Больше, Ольга Дмитриевна, — уверил Шебалдин. — Но они не прожили с ним пять лет и не знают того, что известно вам.

Женщина налила коньяк в свою опустевшую рюмку, сделала движение в сторону Шебалдина, но у него не убавилось. Она смущенно (первая явная эмоция с момента прихода полковника) поставила бутылку обратно.

— Начинать, наверное, полагается со знакомства? Тут все было обыкновенно. Я влюбилась. А кто же не влюбится в человека романтической профессии, симпатичного, открытого, заботливого, щедрого?

— Значит, вот каким он вам показался, — пробормотал Шебалдин.

— Почему «показался»? Он и был таким. Поначалу.

Шебалдин промолчал, ожидая стереотипного женского продолжения: мол, поглядишь — хороший человек, а копнешь — подлец и бабник. Но Боровская сказала совсем другое.

— Мне думалось тогда, да и теперь тоже, что Александр был… Не равен себе. Не понимаете? Ну, каждому человеку предназначено занять в жизни определенный объем, каждого ждет своя ячейка.

Для одних — больше, для других — меньше. Вот если человек заполняет ячейку собой так, что не остается в ней пустого места, — все, он состоялся, будь он писатель или слесарь. А у другого все устроено, все ему дано, вот как Александру — а ячейка намного больше его. И нет покоя…

Последнюю фразу она выделила так, что Шебалдин невольно усомнился, заполнила ли свою ячейку сама Ольга Дмитриевна. Она унеслась в какие-то свои неясные мысли, рассеянно чертя огоньком сигареты колечки в воздухе. Шебалдин несмело кашлянул, напоминая о себе.

— Да, — очнулась женщина. — О чем я? Это состояние мятущейся души…

— Но из-за этого не разводятся, — осмелился предположить Шебалдин. — Тысячи людей не равны себе, и ничего, живут…

— Да, конечно, — она вздохнула. — Дело не в этом. Трещина пробежала примерно за год до развода. Я не смогла бы в точности утверждать, в чем это заключалось. Мне трудно говорить об этом. Я технарь, психология — не мой конек. Положите передо мной чертеж узла ракеты, я скажу вам: эта железка туда, эта сюда, все понятно. А тут… Не хотите же вы, чтобы я исповедовалась в грехе иллюзорных предчувствий…

— Нет-нет, — торопливо отказался Шебалдин, соображая, как переключить разговор в более удобоваримое русло. — Не надо. Я не священник и не психоаналитик. Меня занимают проблемы попроще. Вы говорили, что за год до развода Ратников изменился. В чем это проявлялось? Есть такое выражение: «любит пожить». Любил ли Ратников пожить?

Женщина задумчиво провожала взглядом поднимающийся к потолку дымок.

— Любил ли? — повторила она, словно обкатывая эти слова во рту, как леденцы. — Я бы не сказала. Да и что это значит? Рестораны, девочки, загулы? Это у космонавта?

— Я не то подразумевал, — объяснил Шебалдин. — Вот вы рассуждали о самодостаточности человека. Примерно ту же схему можно пристегнуть к отношению к жизни, к деньгам и благам. Существуют соблазны, инстинкты, тайные побуждения и скрытые мотивы. Каким в этом смысле был Ратников?

Глаза женщины заблестели, румянец окрасил ее щеки, но это скорее была не реакция на тираду Шебалдина, а действие плохого коньяка. Она налила еще рюмку.

— Нет, — твердо произнесла она. — Если бы он рвался к деньгам и благам, избрал бы другую профессию, и, уверена, преуспел бы в ней. Знаете, он был талантлив во всем. Ему бы ничего не стоило стать директором банка. Но я вас поняла. Соблазны, инстинкты — неудачные слова, они стреляют вхолостую. Ему не давали спокойно жить, я бы сказала — призраки. Последний год до развода он жил словно в постоянном ожидании чего-то… Такого, чего он жаждал и боялся. Говорил со мной, простите, спал со мной, а сам находился далеко-далеко…

— Но, может быть, он был поглощен подготовкой к полету? Нормальный мандраж космонавта.

— Полет на «Шаттле» тогда еще пребывал в стадии застольных бесед, — возразила Боровская. — А наши полеты никогда не вызывали у него такого… Опустошения. Нет, это совершенно иное.

Самое время переходить к реалиям, мелькнуло у Шебалдина.