Если покинешь меня

— Вы, надеюсь, не будете препятствовать посещению костела? — возразил попам человек в жокейской кепке и в длиннющем пальто, рукава которого были подвернуты.

— Масло для всех, а не только для святош! — крикнул кто-то из толпы.

Из лагерных улочек подходили все новые люди. Но с противоположной стороны, от полицейского участка, подошел здоровенный детина — лагерный полицейский, обутый в огромные сапоги.

— Расходитесь, расходитесь! — стал он распоряжаться и размахивать широкими, как лопаты, руками. — Делать вам тут нечего, — добавил он на саксонском наречии с глуповатой служебной важностью.

— Я иду к божьей службе, не мешай, верзила! — завопил подросток перед входом в храм и выплюнул в снег окурок.

Немецкий полицейский не понял его. Попы переглянулись и невольно смерили взглядом расстояние до черного «мерседеса», стоявшего возле входа в сакристию[87]. Тот капеллан, который был в каракулевой шапке, попытался преградить парню дорогу, но юноша оттолкнул его и вошел в костел. За ним ринулись остальные. Ксендз в роговых очках покраснел до ушей и закричал в толпу:

— Все это напрасно. На масло имеют право лишь те, которые аккуратно ходят в храм!

Волна возмущения прокатилась по толпе. Послышались ропот, брань, выкрики. Некоторые лагерники стояли поодаль, засунув руки в карманы, и весело зубоскалили. Они, вероятно, ценили возможность позабавиться в этой серой жизни выше, чем кусок масла. Из толпы послышались забористые фразы:

— Убирайся с дороги, черный козел! Сам небось маслом башмаки мажешь, а христиан, пришедших за крохой масла, хочешь выгнать из костела!

Кто-то пронзительно свистнул.

— Сами они уже обожрались маслом, вот и решили теперь раздавать! — кричала женщина.

— Братья! Будьте благоразумны, не толкайтесь, — вопил священник. Но людской поток заставил его попятиться через порог костела. Священник быстро сорвал с головы каракулевую шапку и перекрестился. От огорчения у него затрясся подбородок. — Если вы не хотите, чтобы в дело вмешалась лагерная полиция, то соблюдайте порядок и дисциплину, как подобает верующим христианам! — снова угрожающе крикнул он.

К месту происшествия приближались еще трое полицейских. Один из них вел на поводке немецкую овчарку.

— Идут травить христиан собаками! — полувозмущенно, полуиздевательски заорал человек в длинном пальто.

— Будь доволен, дурень, что ты не в Древнем Риме, там на тебя льва спустили бы! — захихикал кто-то из толпы.

Полицейские начали разгонять толпу, пес присоединил свой яростный лай к всеобщему шуму, крику, брани, смеху, свисту и гиканью. В те короткие мгновения, когда устремившимся в костел лагерникам удавалось немного оттеснить себе подобных, которые изнутри храма упорно отстаивали свое право на порцию масла, из приоткрытых дверей вырывались торжественные звуки фисгармонии и истовое пение хора.

Вацлав промерз до костей. Потертый свитерок под плащом не смог компенсировать отсутствие пальто. Однако еще холоднее было у него на душе. Со стыдом, низко опустив голову, смотрел он на свои ботинки, оставлявшие на снегу четкие следы. Позади него затихал смех, лай собаки и церковное песнопение «Те Deum…»[88]

Некоторое время спустя после возвращения Вацлава в комнате объявился Гонзик. У него был надорван рукав, ботинки в грязи. Через минуту с синяком на виске пришел заплаканный Бронек, а вскоре обитатели комнаты увидели в окно, как заполнилась людьми главная магистраль лагеря: обедня окончилась. Через четверть часа прибежала Баронесса. Павлиний хвост на ее халате высовывался внизу из-под пальто. Глаза женщины сияли от восторга, в руках она сжимала блестящую жестянку с маслом.

— Бог раскрыл свое милосердное сердце, да и патер Флориан держался образцово. Только не унывать, друзья: и тогда, если даже человек на дне, ему когда-нибудь может улыбнуться счастье. — Она присела к столу, банку с маслом торжественно поставила перед собой. — Если бы здесь был профессор! Я, как сейчас, слышу его слова: «Какая бесхитростная философия, Баронесса! Как будто ваше счастье или несчастье зависят от того, как к вам относятся другие, а не от того, как относитесь к себе вы сами». — Она сняла пальто и глубоко вздохнула. — А все же я о нем грущу. Он ведь наобещал нам. Хотя каждый, кто уходит из Валки, обещает, но еще никто не выполнил своего обещания.

Баронесса зашуршала бумажным кульком, в котором было немного муки, потом начала чистить картошку.