Если покинешь меня

Плохие рессоры грузовика не смягчали тряски, от этого боль в животе у Бронека усилилась. Мальчик расплакался, прижимая одной рукой пах, а другой судорожно вцепился под одеялом в свои игрушки. Затем, вспомнив, он нащупал брючный карман и проверил, там ли ножик с жестяной ручкой в виде чешуйчатой рыбки. Ножик лежал в кармане. Боли в животе опять ослабли.

— Куда везти? — прокричал шофер Штефанской и стремительно закрыл окно.

Она что-то затараторила по-польски, но немец не понял ни единого слова.

— Санаториум, — пришло наконец Марии в голову международное слово. Девушка с облегчением вздохнула, когда шофер кивнул головой.

Путь казался ей бесконечным. На мостовой разбитого старого города машину швыряло во все стороны, потом они долго ехали по гладкому асфальту широкой улицы, в конце которой были каменная башня и старинные ворота. Наконец заскрежетали тормоза, и машина остановилась. Штефанская с детьми вышла из кабины. Продрогший Штефанский неуклюже выкарабкался из кузова. Он усердно тер свои посиневшие уши и притопывал рваными суконными ботинками. Шофер двумя пальцами отдал честь и уехал.

Польская семья вошла в вестибюль белого дома, стоявшего за садовой оградой, здесь было тихо и тепло, красные ковровые дорожки тянулись куда-то вверх по лестнице, слабый запах карболки щекотал ноздри. Из-за большой стеклянной двери вышла монахиня в очень широком накрахмаленном белом чепце сестры милосердия. Она удивленно посмотрела на пальто поляка, на его небритую физиономию, обратила внимание на новые грубые ботинки мамаши Штефанской.

— Вас напрасно сюда прислали, — как можно ласковее сказала она. — Здесь Privatsanatorium[99], тут за лечение платят деньги.

Штефанский понял. Он вытянул из кармана бумажник и начал на ладони раскладывать свои ничтожные сбережения.

— Нет, нет, — завертела головой монахиня, — поезжайте в городскую больницу, за ваше лечение там заплатит отдел социального обеспечения. Allgemeines Krankenhaus; запомните хорошенько.

Они отправились в путь. Штефанский быстро вспотел. Бронек был тяжелый. Мать шла как во сне, каждую минуту поглядывая на свои прекрасные новые ботинки. Сердце ее наполнялось тихой благодарностью.

— Swieta Panno nad Pannami, matko laski Boiej[100] — тихо бормотала она, — ты удостоила свою покорную рабу великим счастьем, которое я не знаю чем и заслужила… Сотвори еще благодеяние, пусть Бронек выздоровеет раньше, чем придут бумаги на выезд в Канаду. Rozo duchowna, matko najczystsza[101].

Они доплелись до третьего угла. Штефанский, тяжело отдуваясь, посадил мальчика на выступавший край фундамента, чтобы перевести дух.

— Jak mowila ta abatysza?[102] — Штефанский тыльной частью ладони вытер лоб. — Больница, но какая?

Его спутницы не могли вспомнить. Марию на морозном воздухе терзал кашель, лицо ее стало серовато-желтым. Девушка терялась в городском шуме. Трамваи, бесшумно проплывающие автомобили, незнакомые униформы — все это было новое, ранее неведомое, волнующее.

— Больница, а не санаторий! — Штефанский схватил случайного прохожего за рукав. Тот посылал его обратно, в сторону санатория. Поляк вертел головой, чертыхался на непонятном силезском наречии, доказывая, что он уже там был, размахивал руками. Наконец тот понял и показал дорогу в больницу.

Но в больнице был неприемный день. Штефанские отказались уходить. Мать с Бронеком на руках решительно уселась на лестнице. Сам поляк тем временем ругался с дежурным вахтером. Тот, в свою очередь, не оставался в долгу.

— Вам нужно идти к францисканцам. Там сегодня принимают, поймите, наконец, не готтентот же вы. Это за храмом святого Себальда, и не задерживайте меня, идите себе, милейший!

Бронек тихо стонал, щеки его пылали от жара, мальчик стучал зубами и облизывал пересохшие губы. Штефанскому и в голову не пришло поймать за рукав кого-нибудь в белом халате и заставить его хотя бы посмотреть, в каком положении мальчик.

Вместо этого они снова побрели по городу. Штефанская вдруг почувствовала, что новые ботинки сжимают ей ноги. Такие прекрасные ботинки из прочной кожи! Но именно эта их особенность никак не соответствовала ее изуродованным щиколоткам. Штефанский от усталости не мог идти дальше. Вся семья уселась отдохнуть на кромку тротуара. Мамаша Штефанская наполовину вынула ноги из ботинок. Ох, какое это было облегчение!

— Если бы вот теперь здесь шел Казимир, — сказала Мария мечтательно и закашлялась.

— Ты глупая гусыня! — сказала мамаша, почувствовав ненависть к своим собственным ногам.

Светло-голубые глаза Марии начали всматриваться в лица молодых мужчин, проходивших по тротуару. Но они, едва на нее взглянув, равнодушно отворачивались. В этой больной девице не было ничего, что хоть в какой-либо степени могло вызвать к ней интерес.